Скоро они достигли сумаха. Человек не шевелился.

Граф и охотник сошли с лошадей, приблизились к неподвижно распростертому телу и наклонились.

— Это белый! — сказал канадец.

— Да, — подтвердил граф после внимательного осмотра, — я его узнаю. Его имя — дон Мельхиор: я видел его в гасиенде дель Барио во время последнего своего визита. Дон Аннибал де Сальдибар очень привязан к нему. Как произошло, что этот человек находится здесь и в таком несчастном положении?

— На этот вопрос он один мог бы ответить. Посмотрим прежде, жив он или мертв.

Как все лесные бродяги, которых случайности скитальческой жизни подвергают каждую минуту риску получить рану, канадец обладал некоторыми практическими сведениями по медицине, или, вернее, по хирургии. Он наклонился над бедным молодым человеком, приподнял его одной рукой и поддерживал в сидячем положении, а другой рукой приставил к его устам блестящий клинок своего ножа.

Через минуту он взглянул на него: сталь слегка потускнела.

— Слава богу! — вскричал он. — Он не умер, он только в обмороке.

— Бедный мальчик, кажется, не очень здоров! — заметил граф.

— Правда, но он молод, крепок, и пока душа держится в теле, есть надежда. Диего Лопес, дайте мне свою фляжку, если в ней осталось немного водки.

— Она еще полна! — отвечал пеон, протягивая фляжку канадцу.

Тот смешал воду и водку на листе и с ловкостью, какую в нем трудно было подозревать, начал растирать жидкостью виски, грудь и живот раненого. Потом он просунул между его зубами острие своего ножа, открыл насильно рот и влил несколько капель ликера, в то время как Диего Лопес продолжал растирание, а граф поддерживал молодого человека в сидячем положении.

Почти четверть часа эти заботы не производили, по-видимому, никакого действия на раненого. Однако, канадец не отказался от надежды оживить его, а, напротив, удвоил усилия и скоро мог поздравить себя с успехом, так как молодой человек совершил легкое движение.

— Да будет благословлен бог! — радостно вскричал граф. — Он приходит в сознание!

— Да, — сказал канадец, — вот он и очнулся.

Действительно, дон Мельхиор, сделав несколько судорожных жестов, слегка приоткрыл глаза, но, ослепленный солнечными лучами, сейчас же опять закрыл их.

— Мужайтесь! — сказал ему канадец. — Мужайтесь, товарищ! Близ вас — друзья!

Молодой человек при звуке этого голоса, казалось, совершенно пришел в себя, и его бледные щеки слабо покраснели. Он открыл глаза, бросил вокруг удивленный взгляд и, сделав усилие, произнес тихим и почти невнятным голосом:

— Индейцы!.. Индейцы!.. Спасите донну Диану, спасите! Спасите донну Эмилию!

И, утомленный, он упал без чувств на руки графа.

Тот тихо положил его на землю и быстро встал.

— Диего Лопес, — сказал он, — устрой, как можно скорее, носилки. Этого молодого человека надо перенести ко мне!

— Почему не в гасиенду дель Барио? — заметил канадец.

— Нет, — отвечал граф, качая головой, — в этом деле есть вопросы, которые мы должны разъяснить. Не будем поступать легкомысленно, чтобы не причинить слишком сильного горя человеку, и без того уже много страдавшему. Я надеюсь, вы будете нас сопровождать, сеньор?

— Конечно, если вы желаете этого!

— Я прошу, кабальеро!

Как мы уже сказали, Олень обнаружил тропинку, протоптанную антилопами и тянувшуюся со дна пропасти и до самой поверхности. Индейский вождь поспешил воспользоваться этой дорожкой. Теперь, хладнокровно поразмыслив обо всем происшедшем, он внутренне проклинал свое безумие, побудившее его спуститься в бездну, вместо того, чтобы поддержать своих воинов и уничтожить их суеверный страх к двум пленницам, особенно к донне Эмилии.

По мере своего приближения к тому месту, где остались воины, Олень все яснее слышал крики, и беспокойство его росло. Он торопился, рискуя оступиться и полететь в пропасть.

Действительно, едва показался он на поверхности, как двое из его воинов бросились к нему с криками радости.

— Иди же! Иди! — кричали они. — Если не хочешь, чтобы все погибло!

Олень, не теряя времени на расспросы, поспешно бросился за ними на вершину холма.

Вот что случилось за время его долгого отсутствия.

Обе женщины были перенесены на вершину холма и осторожно уложены перед огнем на шкурах.

Донна Эмилия, хотя и сильно разбитая падением, скоро пришла в себя. Под влиянием волнующих ее чувств она, вместо того чтобы примириться с обстоятельствами, обрела, казалось, мужество вновь.

Первым делом она оглянулась кругом и рассмотрела физиономии окружающих ее людей, чтобы определить, в чьи руки она попала.

В первый момент, обманутая европейским костюмом некоторых из ее похитителей, она думала, что это подонки общества, бродяги, открыто кочующие во время восстаний и занимающиеся грабежом. Такие люди уже несколько лет как появились в Мексике. Они не признавали другого знамени, кроме своего, и вели войну на свой риск, служа обеим сторонам или, вернее, вредя обеим своей низостью, варварством и хищностью.

Иногда эти негодяи, не чувствуя себя достаточно сильными, соединялись с индейцами и вместе опустошали земли.

Туземцы и испанцы пытались положить конец хищничеству этих шаек, не признающих ни веры, ни закона, вешая и безжалостно расстреливая их. Но все было тщетно! Число их не только не уменьшалось, а, казалось, все возрастало. Особенно за последнее время они стали страшны, и дерзость их не имела границ.

Но второй, более спокойный взгляд обнаружил, что она ошиблась, и что люди, принятые ею за европейцев, были просто переодетыми индейцами.

Это открытие удвоило ее мужество: она верила в свое влияние на дикую натуру этих людей и надеялась справиться с ними.

Впрочем, поведение индейцев подтверждало ее надежды: они трепетали перед ней, перед одним ее взглядом. Даже те, которые чаще находились среди белых и которых Олень заставил одеть европейский костюм, держались на почтительном расстоянии от обеих женщин.

Донна Эмилия поднялась, и никто из присутствующих не помешал ей. Она подошла к дочери, села рядом с ней и, подняв ее прекрасную, побледневшую от страдания головку, тихо положила ее на колени. Минуту она с нежностью смотрела на нее, затем, откинув рукой длинные пряди белокурых волос, обрамлявших прекрасное лицо, покрыла его поцелуями, произнося тихим голосом с невыразимо нежным оттенком:

— О, моя обожаемая дочь, я одна виновата в этом ужасном несчастье. Прости меня! Прости меня!

Две горячие слезы упали на лоб молодой девушки.

Она слабо открыла глаза.

— Мама! — произнесла она мелодичным и приятным детским голосом. — Мама! О, мама, я страдаю!

— Увы! Бедняжка, — сказала донна Эмилия, — я также страдаю. Но что для меня страдания, если бы ты была в безопасности! Я привыкла страдать за тебя, увы!..

Она замолчала, и глухой вздох вылетел из ее груди.

Молодая девушка возразила:

— Мужайся, мама! Может быть, не все потеряно и есть еще надежда!

— Надежда! Бедное дитя! Да, — отвечала она с горечью, — надежда, что эти люди сжалятся и быстро убьют нас, вместо того, чтобы мучить.

— Но, — сказала донна Диана, к которой возвращались силы и мужество, — дон Мельхиор не в плену, он убежал.

— Дона Мельхиора, дочь моя, я видела павшим под ударами одного из свирепых людей, окруживших нас.

— Он умер! — вскричала Диана с криком ужаса и отчаяния.

— Нет! Нет! — поспешила уверить ее мать, испуганная таким горем. — Надеюсь, что нет! Может быть, ему удалось бежать.

— О нет! Я не верю вам, мама. Он, должно быть, умер, так как его нет здесь: никогда дон Мельхиор не согласился бы убежать и покинуть нас.

— Но он бежал за помощью, дитя, а это возможно. Что сделал бы он один против всех этих людей в нашу защиту? Ничего! Он погиб бы без пользы и для себя, и для нас. Его бегство, напротив, — а я действительно думаю, что ему удалось бежать, — подает нам надежду.