Едва Лукич положил трубку, сантехник, словно ушат холодной воды на голову вылил:

   —  Жена умерла. Отпусти на похороны...

   —  Погоди чуть. Мы ж помочь тебе должны,— спохватился комендант, едва опомнившись от шока.

   —  Мне ждать некогда. Нужно с могилой разобраться, гроб заказать, одежу подготовить, поминки сделать, кто кроме меня все справит?

   —  Да сейчас поможем! — вызвал Серафиму, Поликарповича, объяснил куда обратиться, что сделать. Собрал всю обслугу, сказал, что надо помочь человеку деньгами и первым положил на стол деньги от себя. Никому не пришлось повторять дважды.

   Василий, увидев, что Лукич взял на себя все заботы по похоронам, вышел из кабинета во двор. Там тихо, никто не снует перед глазами, все толкутся у Лукича, а тут можно перевести дух, побыть наедине с самим собой, привести в порядок мысли и нервы. Вот только как это сделать?

   Бегут из глаз слезы. Их никак не остановить. Ну, что за напасть! Человек вытирает непрошеную мокроту, а она сильнее льет. Не приведись кто увидит эту бабью слабость, прикладывает платок к глазам. Вот конфуз. Люди не поймут.

   —  Ну, чего рассопливился? Умерла жена. Это не новость. Другие тоже родню теряют. И им нелегко приходится. Как-то переносят горе, а я вовсе расклеился, хотя знал все заранее. Врачи предупреждали. Но почему-то не верилось. Думал, обойдется. А не вышло, беда саданула без промаха. Жена иногда обижала. Не понимала, ругала, но все годы оставалась самым родным человеком. Как теперь жить без нее? — думает Василий, ухватившись за стену.

   Невольно вспомнились последние ее слова, сказанные уже под утро:

   —  Ты прости меня, Вася! Все мы грешные. Но я любила тебя! Знаю, что не поверишь. А зря. Ты и там, на небе, будешь со мной. Я дождусь тебя...

   Человек пытается удержаться, но ноги предательски дрожат, подкашиваются. Нет сил устоять и удержаться. Крутятся перед глазами деревья и двор, нечем дышать, нет сил крикнуть и позвать на помощь.

   Он сполз по стене, упал на землю, раскинув руки, уставившись в небо остекленевшим взглядом.

   —  Вась! Ты чего тут лежишь? Простынешь на земле вот так-то. Холодно еще, вставай, пошли,— взяла за руку сантехника Ксюшка и, почувствовав, что мужик умер, закричала от страха, ворвалась в вестибюль.

   —  Он умер! Насовсем его нет! Ушел Вася! — орала прачка в истерике.

   —  Ведь вот совсем недавно в кабинете сидел. Все было нормально. И вдруг умер! — растерялся Лукич, побледнев до неузнаваемости.

   Немного поработал Вася в общежитии, но к нему успели привыкнуть и полюбить. Его запомнили. Много людей провожали человека на кладбище. Никто не сказал ему вслед ни одного плохого слова.

   —  Эх-х, Ксюха, проглядели мы человека, упустили. Он всех нас жалел и любил, а мы поскупились на тепло. Не согрели душу. Он ушел потому, что не почувствовал себя самым нужным. Если б его любили, Вася жил бы средь нас еще очень долго! — сокрушалась Серафима запоздало. Ксенья, молча, шла рядом. Она снова надела на себя траур и больше никогда его не снимала. Она молилась теперь и за душу сантехника, единственного за все годы человека, какого признала и жалела...

   Егор Лукич долго не мог забыть Василия. Ему не верилось в смерть человека. Казалось, вот-вот откроется дверь и Вася, появившись на пороге, скажет свое коронное:

   —  А вот и я, любите и целуйте меня во все места!

   Прошли сорок дней, в общежитие пришел другой

сантехник, хмурый, молчаливый человек. Егор Лукич редко к нему обращался, старался реже встречаться. Уж слишком непохож он был на прежнего, на Васю, оставшегося в памяти многих надолго.

   Егор Лукич, принимая новичков, старался узнать о каждом хоть немного. Не из любопытства.

   Вот и сегодня пришла новенькая. Титов, увидев ее, поначалу глазам не поверил, подумал, что та ошиблась адресом. Оно и неудивительно. В таком возрасте даже на погосте место бронируют, а эта в общагу приволоклась с узелком в руках.

   —  Чего ж тебе, маманя, надобно тут? Кого здесь ищешь? Небось внука иль внучку найти хочешь? — встал навстречу учтиво.

   —  Никого не ищу. Сама еле доползла к вам на житье! Завод определил к вам, чтоб навовсе на дворе не остаться. Деваться некуда!

   —  А где жили до нас?

   —  В своей избе! Нынче он невесткин, мой дом. По суду ей отписали, меня выселили.

   —  Это как же так? Никто не имеет права выселять человека из своего дома! — выпалил Лукич возмущенно, взяв в руки направление.

   —  Во! И я об том во всех судах брехала. А кто послухал? Выгнали, и все на том. Судьи слухать не схотели. Невестку пожалели. Да она шельма, не баба! Таким верить страмно! — зашлась в жалобах. Их было слишком много. Все и не запомнить. А у бабки запас не кончался. Казалось, она вытаскивала их из кармана пригоршнями. А тех карманов у нее было великое множество.

   —  Ента дрянь, последнюю курку сгубила, на глазах моих голову ей отвернула, кинула в чугунок, а мне и крылышка не дала пососать. Во, змея подколодная! Я на ее в суд написала бумагу. И што думаешь, ничего ей не сделали. Дали б хочь штрафу окаянной! Так нет, меня осрамили не весь белый свет. Нигде нынче правды нету!—злобствовала бабка, поливая бранью паршивую невестку и лежебоку внука, какой только умеет жрать, да в постели валяться.

   —  А сама где работаешь? — спросил Лукич.

   —  Дворником! Мету, чищу всю площадь вокруг завода и во дворе. За двоих управляюсь.

   —  Пенсию получаете?

   —  То как же, милок! И пензия имеется! Я без дела ни единого дня не сидела. Цельными днями пчелой кручусь. Не то, что иные, бока не отлеживаю,— хвалила себя бабка.

   —  Неужели пенсии не хватало?

   —  А что той пензии? Один раз в магазин зайтить. И то с пустой сумкой выйдешь! А ить поесть кажен день охота.

   —  Дед имеется?

   —  Давно помер! Каб жил, разве впустил бы в дом невестку?

   —  Выходит, без кормильца осталась?

   —  Сама живу. Вкруг единые иждивенцы. В кормильцы нихто не соглашается.

   —  А невестка тоже дома сидит?

   —  Она медсестра голожопая. У меня пензия в два раза больше ее получки. Одно звание, что работает. Коль так платят, чего в этой больнице сидеть даром. Уходи с такого глумного места. Чего вдурью обувку трепать,— пыхтела бабка.

   Лукич, поговорив, отправил старуху на второй этаж, сам позвонил на завод, решил узнать, что за жиличку к нему направили? Почему ее из своего дома выселили.

   —  Это вы об Ульяне? Егор Лукич, хоть вы пощадите! Не напоминайте о ней! Она тут всех нас достала — эта ходячая чума! — услышал в ответ Титов.

   Егору Лукичу не стали скрывать и рассказали об Ульяне Нестеровой всю правду:

   —  Это дом ее старика. Они с ним за свою жизнь пять раз разводились и заново регистрировались. Но в последний раз, он не только развелся, а и выписал бабку из дома. Долго один жил. Старуху прогнал вон за несносный характер. Да с нею никто не уживался. Уля своего сына посадила в тюрьму. Тот водителем работал. Что-то упер со склада, то ли муку, то ли сахар, с нею не поделился, она позвонила в милицию, его взяли. Потом и внука, у того уже трое детей имелись. Невестка с работы принесла спирт на компрессы детям, и на нее заявила. Пришлось бабе штраф платить. Короче, ни бабка, а черт в юбке. Она все годы в том доме жила незаконно. Дед, выписав Улю, прописал в дом внука. Того, какого посадила. А его на зоне парализовало. Вернули домой. К жене и к детям. Ну, что делать? Пришлось человеку надомничать, чтобы хоть как-то на хлеб зарабатывать. Так Уля ему скучать не давала. Каждую неделю вызывала то милицию, то налоговую, то из психушки, из наркоцентра.

  —   А зачем?

   —  Все мечтала внука с семьей выкинуть, а самой в доме остаться. Устала она от детей! Странно, как они ее терпели.

   —  Уля им родная? — засомневался Лукич.

   —  В том-то и дело, что родная! Выродок из бабьего рода!

   —  Ее на вменяемость проверяли?