— Ложитесь и спите, донна Мартина! Вы ничего не видали и не слыхали. В обычный час вы встанете и пойдете час спустя освободить от пут этого негодного старика! Прощайте, храни вас Бог!

— Все будет исполнено, как вы хотите, дон Торрибио, — всхлипывая, отвечала бедная мать, — помните, что теперь у моей несчастной дочери не останется никого, кроме вас, чтобы заботиться о ней и беречь ее.

— Я сделаю ее счастливой, клянусь вам в том! — отозвался молодой человек.

— Матушка, я верю ему, — сказала улыбаясь сквозь слезы Леона.

— С Богом, дети мои! Храни вас Господь и мое родительское благословение!

— Аминь! — отозвались в один голос молодые люди и пустили своих коней вскачь, а старуха мать кинулась на колени тут же на земле и, возведя глаза к изображению Гваделупской Богоматери долго молилась, слезно рыдая до самого восхода солнца.

А дон Хуан Педрозо лишился чувств от прилива бессильной злобы и бешенства и теперь лежал неподвижно на том самом месте, где его оставил дон Торрибио.

Дон Сальватор Кастильо, ранчеро Пало-Мулатос или вернее окрестностей Пало-Мулатос, так как от этой деревни до его ранчо было не менее одного лье по прямому пути, был человек далеко не жестокий, несмотря на то, что мы видели его именно таким в первой главе нашего рассказа. Когда, быть может, слишком бурная кровь его не клокотала, и ничто не нарушало его обычного добродушного настроения, дон Сальватор был человек добрый и в общем довольно спокойного характера. Но, как все люди, привыкшие к свободной и независимой жизни в лесах, не сносившие ни малейшего гнета или стеснения, он не признавал ничьей воли, кроме своей и не допускал ничьего контроля над своими действиями, а потому не терпел противоречий ни в чем, и никогда не поступался своею властью в семье, управлял своим домом, как деспот, и не заботясь о том, что тем самым он попирает свободную волю и чувства тех, кто находится в зависимости от него, a именно, его двое сыновей и племянница.

Но его дети, выросшие в полнейшем подчинении его воле и привыкшие с самого раннего детства всегда беспрекословно повиноваться его приказаниям, довольно терпеливо переносили этот тяжелый гнет отцовского самовластия, несмотря на то, что вот уже несколько лет, как сами они достигли совершенного возраста и выглядели вполне самостоятельными и независимыми. Кроме того, это беспрекословное повиновение облегчало им их прелестная кузина своими косвенными советами, которые она тайком давала им, остерегаясь при этом когда либо явно порицать действия их отца.

Дон Сальваторе имел брата, к которому питал, пока тот был жив; самую нежную привязанность и дружбу.

Брат этот был женат по любви на бедной девушке, которая год спустя после их брака умерла от родов.

Звали брата дон Эстебан; супруга его умирая одарила его дочерью, той самой донной Ассунтой, которую уже знает читатель.

Смерть жены повергла дона Эстебана в такое отчаяние, что она стал искать смерти. Но будучи добрым католиком, он не решался наложить на себя руки, а избрал так сказать косвенный путь к этой цели.

Взяв на руки свою осиротевшую малютку, он отнес ее к своему брату, жена которого еще была жива в то время, и сказал:

— Мой ранчо опустел; ангел хранитель мой, дарованный мне Богом, отлетел от меня, — и я остался один, а потому не сумею вырастить этого ребенка, за которым необходим теперь женский уход. Воспитай ее вместе со своими детьми, я отдаю ее тебе и в случае если со мной приключится несчастье; будь ей отцом!

— Хорошо, — просто согласился дон Сальваторе, Ассунта будет мне дочерью; не беспокойся о ее судьбе, брат!

— Благодарю! — вымолвил лаконично дон Эстебан.

Братья молча обняли друг друга и с этого момента у старшего из них вместо двоих детей стало трое.

Дон Эстебане принял на себя обязанности тигреро, т. е. профессионального охотника на тигров, — занятие весьма доходное, но при том столь опасное, что весьма немногие соглашаются посвятить себя ему.

Дон Сальваторе не сказал ни слова брату, узнав о новой избранной им профессии, а только грустно улыбнулся, поняв, что брат ищет смерти.

Кроме того, дон Эстебане обладал таким же непреклонным характером, как и его брат, а потому всякого рода возражения были бы бесполезны.

Надо заметить, что дон Эстебане, как будто охраняемый какою-то невидимой силой, с удивительным счастьем справлялся со своим опасным ремеслом и выходил цел и невредим из опаснейших схваток с ягуарами. Каждую неделю он убивал их два-три, а нередко — даже четыре.

По воскресеньям, после обедни, он аккуратно приходил в ранчо брата, страстно ласкал и целовал свою маленькую девочку, изливая в этих ласках и поцелуях всю силу своей любви к этому ребенку, затем вручал брату почти полностью весь свой недельный заработок, потому что сам он жил так скудно, что мог бы пристыдить любого отшельника.

— Для Ассунты! — кротко говорил он, вручая брату деньги.

— Это ей на приданое или тебе, если понадобятся деньги! — отвечал ему брат.

На это дон Эстебане печально улыбался, пожимал плечами и переменял тему разговора.

Под вечер, расцеловав еще и еще раз свою дочь, он задумчиво удалялся и, понуря голову, тихо брел лесом к себе домой, в свой опустевший ранчо.

В то время шкура ягуара в продаже стоила от 20 до 25 пиастров, что составляет от 100 до 125 франков (40-50 рублей), да и теперь еще за шкуру ягуара платят от 15 до 16 пиастров, — хотя теперь их стало уже не так много и они не причиняют столь громадного вреда в плантациях, как раньше.

Из этого мы видим, что дон Эстебан имел прекрасные доходы и если счастье, с каким он до сих пор охотился на тигров, не изменит ему в течение нескольких лет, то его дочь, смело можно сказать, будет со временем богатою невестой.

Так продолжалось несколько лет подряд; девочка подросла; ей было уже шесть лет; это был прелестнейший ребенок, какого только можно себе вообразить.

— Ах, как она похожа на свою мать! — говаривал тигреро, пожирая ее поцелуями и заливаясь при этом горькими слезами.

Уже не раз дон Сальваторе говорил брату во время его кратких воскресных посещений:

— Ну, теперь ты богат, брат, и тебе следовало бы отказаться от твоего опасного ремесла и поселиться вместе с нами здесь, в моем ранчо! Мы все были бы счастливы тогда!

— Нет! — отвечал на это каждый раз дон Эстебан, пожимая плечами, — счастье не про меня писано! Не мешай мне жить так, как мне хочется: я хочу, чтобы дочь моя была счастлива, а для этого необходимо, чтобы она была богата.

В один прекрасный день, когда дон Эстебан пришел после недельного отсутствия к брату, тот встретил его с глазами, полными слез, и сказал:

— Я потерял жену, брат, останься со мной, ведь, мы любим друг друга; теперь у нас обоих одинаковое горе и мы, быть может, сумеем утешить друг друга. Ассунта тоже подрастает; ей скоро минет восемь лет и теперь ей твои заботы более нужны, чем когда либо. К тому же, ты теперь и не имеешь более надобности продолжать свое ремесло, — подумай только, как будет счастлива Ассунта, если ты будешь жить с нами!

Эти слова тронули дона Эстебана.

— Быть может, ты и прав, брат, — сказал он, — я подумаю о том, что ты предлагаешь мне.

— К чему же думать, разве ты не волен в своих действиях и поступках?

— К несчастью, не совсем, — сказал тот, подавляя вздох, — я дал слово дону Грегори дель Рио, — ты верно знаешь этого богатого гасиендадо, — вот уже почти два месяца семья ягуаров опустошает его стада. Он уже уплатил мне вперед 200 пиастров, чтобы я избавил его от этих хищников.

— Но знаешь ли ты, как велико теперь твое состояние? — спросил брата дон Сальватор.

— Ты хочешь сказать, состояние моей дочери? — поправил его тигреро.

— Ну, пусть так. Как ты думаешь, сколько у нее может быть теперь денег?

— А, право, не знаю, — равнодушно отозвался дон Эстебан, — тысяч 20, быть может, — 30.