— О-о-а! — воскликнул Черный Олень с удивлением, которого он не мог скрыть вполне. — Каким образом попали они в селение?

— Они вошли на глазах у всех совершенно свободно. Они называют себя посланниками.

— Посланниками? А кто находится во главе их отряда?

— Голубая Лисица!

— Голубая Лисица — великий храбрец! Он опасный воин на поле сражения, рука его сняла много скальпов с моих сыновей и отняла у них много лошадей. Но присутствие его неприятно команчам. Чего хочет он?

— Войти в хижину совета и выполнить возложенное на него поручение.

— Хорошо! — сказал Черный Олень, бросив вопросительный взгляд на собрание вождей.

Те ответили на это утвердительным кивком головы.

Чистое Сердце поднялся с места.

— Мои белые братья и я, — сказал он, — не должны присутствовать при совещании, которое будет происходить здесь. Вожди позволят нам удалиться?

— Чистое Сердце — сын команчей, — ответил Черный Олень, — место его среди нас. Хотя он и молод летами, но его опытность и его мудрость велики. Но пусть желание его будет исполнено, белые охотники могут удалиться. Если вожди будут нуждаться в Чистом Сердце, они попросят его возвратиться.

Молодой человек церемонно поклонился и вышел в сопровождении охотников, которые, мы должны в том сознаться, были очень довольны тем, что могли прекратить заседание в хижине совета, потому что испытывали потребность отдохнуть из-за сильного утомления, вызванного длинным дневным переходом через почти непроходимую местность.

Мы уже сказали, что для охотников было приготовлено несколько хижин. Хотя хижины эти были выстроены точно так же, как и все индейские хижины, тем не менее они были достаточно удобны для людей, которые привыкли к жизни в прерии, презирают излишества больших городов и умеют довольствоваться лишь самым необходимым.

Покинув совет, Чистое Сердце отвел путешественников в две хижины, сообщавшихся друг с другом. Затем, сделав знак Транкилю следовать за ним, он предоставил остальным четырем охотникам разместиться кому как вздумается.

— Что касается вас, мой друг, — сказал он тигреро 15, — я надеюсь, что вы не окажетесь от гостеприимства, которое я могу оказать вам под своей скромной кровлей.

— Зачем вам стеснять себя из-за меня? — возразил на это канадец. — Я удовольствуюсь малым. Уверяю вас, что мне будет очень хорошо в обществе моих товарищей.

— Вы меня вовсе не стесните, мой друг, напротив, я чувствую искреннее удовольствие при мысли, что приму вас и дам вам место у своего очага.

— Если так, я не возражаю. Располагайте мной.

— Благодарю вас! Пойдемте.

Не обмениваясь более ни словом, они прошли площадь, находившуюся в центре селения, в то время почти безлюдную, так как уже давно настала ночь и большинство индейцев разбрелось по своим хижинам.

Из этих хижин раздавались пение и смех, свидетельствующие о том, что обитатели их хотя и заперлись у себя, но тем не менее не отошли еще ко сну.

Заметим вскользь, что многие путешественники, узнав индейцев лишь поверхностно, представляют их людьми угрюмыми и мрачными, говорящими мало и совсем не смеющимися. Это большое заблуждение. Напротив, краснокожие в большинстве случаев очень веселого нрава и любят рассказывать друг другу разные истории. Но с чужестранцами, языка которых они не знают и которые, в свою очередь, не знают языка индейцев, они очень сдержаны. Они говорят с ними только тогда, когда их вынуждает к этому необходимость, главным образом потому, что индейцы крайне подозрительны и больше всего на свете боятся дать кому-нибудь повод посмеяться над собой.

В течение нескольких минут путники шли мимо хижин, разбросанных там и здесь без всякого порядка. Наконец Чистое Сердце остановился перед хижиной, внешний вид которой очень удивил Транкиля, хотя удивить его чем-либо было не легко.

Хижина эта в ином месте могла бы показаться совершенно обыкновенной, но здесь, в индейском селении, она своим видом резко бросалась в глаза. Это был довольно большой домик, выстроенный в мексиканском стиле из смеси глины и соломы, оштукатуренный, отчего он казался ослепительно белым. Домик представлял из себя длинный четырехугольник, крыша его была плоской, как у всех мексиканских домов; он был окружен галереей. По обеим сторонам его входной двери было по три окна и — вещь неслыханная в такой отдаленной от всякой цивилизации местности — в этих окнах были рамы со стеклами.

На крыльце дома сидел худой человек лет пятидесяти в мексиканском костюме и курил сигаретку. Лицо этого человека, обрамленное волосами, в которых сильно просвечивала седина, было одним из тех лиц, которые говорят о многих перенесенных страданиях. Увидев этого человека, борзые, до тех пор не отстававшие от Чистого Сердца ни на шаг, бросились к нему с радостным лаем и стали, ласкаясь, прыгать возле него.

— А! — воскликнул старик и, поднявшись со своего места, почтительно поклонился охотникам. — Это вы, душа моя! Вы возвращаетесь очень поздно!

Эти слова были произнесены стариком тем почтительным тоном, который так приятно слышать из уст старого, верного слуги.

— Это правда, Эусебио, — ответил молодой человек, улыбаясь и пожимая руку старику, которого читатели, знакомые с романом «Арканзасские трапперы», без сомнения, узнали. — Я привел с собой друга.

— Добро пожаловать! — сказал Эусебио. — Мы постараемся по мере возможности принять его так, как он того заслуживает.

— О-о! Compadre 16, — весело воскликнул Транкиль, — я не стеснительный гость. Я не причиню вам большого беспокойства.

— Войдите, мой друг, — обратился к нему Чистое Сердце, — мне не хотелось бы заставлять мою мать дольше ждать меня.

— Сеньора очень беспокоится, когда вас подолгу не бывает дома.

— Доложите о нас, Эусебио, а мы последуем за вами.

Слуга повернулся, чтобы исполнить приказание, но собаки, бегая по дому как сумасшедшие, уже давно известили мать охотника о его возвращении, и она показалась на пороге в тот момент, когда охотники намеревались войти в дом.

В то время, о котором идет речь, мы видим сеньору Хесуситу Гарильяс уже не той молодой, хорошенькой и нежной женщиной, какой мы ее видели в повести «Арканзасские трапперы». С той поры прошло восемь лет, — целых долгих восемь лет, полных горя и беспокойства. Она все еще была хороша, это правда, но красота ее была опалена горячим дыханием несчастья. Лоб ее был бледен и черты приняли выражение горестной решимости, ярко изображенное кем-то из древних в чудной головке статуи «Меланхолия».

Когда она увидела своего сына, глаза ее сверкнули, но она больше ничем не выдала своей радости.

— Кабальеро, — сказала она мягким мелодичным голосом, обращаясь с улыбкой к канадцу, — войдите в скромное жилище, в котором вас уже давно с нетерпением ожидают. Хотя наш очаг невелик, у него мы всегда сохраняем место для друга.

— Сеньора, — ответил охотник, кланяясь, — ваше приветствие наполняет мое сердце радостью, я постараюсь быть достойным благосклонности, которую вы мне оказываете.

Охотники вошли в дом. Внутренний вид его вполне соответствовал внешнему. Висевшая на потолке люстра освещала довольно большую комнату, в которой единственной мебелью были несколько шкафов с полками, два низких дивана, стол и буфет. Все эти вещи были очень грубой работы. На выбеленных стенах висело несколько гравюр, которыми французы наводняют Старый и Новый Свет.

Одна из гравюр изображала Наполеона на Сен-Бернарде, другая — Итурбиде 17, мексиканского генерала, который был шесть месяцев императором и умер, как Мюрат 18, расстрелянный своими подданными. На третьей был изображен Господь Иисус Христос на кресте и, наконец, на четвертой — Скорбящая Божья Матерь. Перед двумя последними гравюрами висели лампады, горевшие днем и ночью.