Этому тезису противоречат некоторые соображения, заставляющие склоняться в пользу других интерпретаций. Другие касаются сложных отношений между питанием и инфекцией, рассмотренных выше (гл. 3): они проявляются в случае сильного недоедания и голодания, но не выглядят такими уж явными, если базовый уровень удовлетворителен — как это было в XVIII в. на большей части территории Европы. Первое снижение смертности происходит уже в середине XVIII — середине XIX в. (страны Северной Европы, Франция; см. таб. 6.4). Однако представляется, что в этот период не произошло особого прогресса в режимах питания: он наступит лишь в конце XIX в. Во Франции, стране, где смертность сильно снизилась, в 1870 г. 70 % калорий поступало из зерновых и углеводов, а вклад протеинов животного происхождения был все еще довольно низким, примерно таким же, как и в конце XVIII в. Потребление мяса в начале XIX в. повсеместно в Европе опустилось до самого низкого уровня. Внедрение новых, более продуктивных культур (гречихи, картофеля, кукурузы) часто приводило к большей доступности продуктов питания, но качественно обедняло рацион. Кроме того, в большей части Европы с середины XVIII по первые десятилетия XIX в. отмечается снижение реальной заработной платы (следует помнить, что около ⁴/₅ заработка уходило на продукты питания). Наконец, имеются доказательства того, что рост людей, явный показатель уровня питания, в конце XVIII — первой половине XIX в. остается неизменным или даже уменьшается, что трудно увязать с улучшением питания. Как видим, алиментарная гипотеза, выдвинутая для объяснения снижения смертности, вызывает серьезные возражения, во всяком случае для периода до середины XIX в., когда улучшение питания действительно начало благоприятствовать быстрому росту продолжительности жизни, который наблюдался вплоть до конца века.

Окончательное исчезновение чумы также и из Восточной Европы, контроль над оспой, достигнутый с помощью распространения вакцинации, постепенное уменьшение заболеваемости тифом, обусловленное, помимо прочего, сокращением числа кризисов выживаемости, знаменовали собой решающий шаг на пути высвобождения продолжительности жизни из-под власти нерегулярных, но частых и интенсивных кризисов. Зато появилась новая болезнь, холера, вызываемая холерным вибрионом и передаваемая либо непосредственно от человека к человеку, либо косвенным путем через зараженную воду. Эпидемия, начавшаяся в Индии, в 1829 г. достигла России, а к 1839 г. прошла по всей Европе. В целом, болезнь развивается у одного из десяти инфицированных, но летальность очень высока. После пандемии 30-х гг. в XIX веке следуют вспышки 40-х, 50-х, 60-х, 70-х и 90-х гг.; однако меры, предпринятые органами здравоохранения (в 1883–1884 гг. Кох обнаружил холерный вибрион), улучшили положение. В Германии, в Гамбурге, холера опустошила город в 1892 г. (почти 9 тыс. жертв), но в соседнем Бремене — где, помимо всего прочего, были установлены системы очистки воды, — умерло всего 6 человек, что прекрасно иллюстрирует благотворное влияние открытий современной медицины. В Италии самая значительная эпидемия, 1865–1867 гг., унесла 128 тыс. жизней, что составило 5 % всех умерших за три года; во Франции во время эпидемии 1854–1855 гг. погибло 150 тыс. человек — 10 % всех умерших за двухлетие. Но даже с холерой не вернулись ужасающие кризисы традиционного типа воспроизводства: в трагический 1867 г. превышение смертей в Италии над средним уровнем обычных лет составило 18 % — не так уж и много по сравнению с прошлыми кризисами. И все же не столько новые болезни (в их числе желтая лихорадка, завезенная из Америки и поразившая побережья Средиземного моря), сколько обострение уже известных болезней, таких как туберкулез и малярия, и последующее распространение болезней, возникших недавно, таких как пеллагра, придают специфические черты эпидемической картине этого столетия.

На распространение и летальность туберкулеза оказывают влияние многие факторы, прежде всего уровень иммунитета и сопротивляемости, а также вирулентность инфекции. Однако эти факторы действуют очень медленно, ими невозможно объяснить мощную динамику болезни в XIX в. Множатся подтверждения того, что смертность от туберкулеза достигла максимума в первой половине XIX в., а во второй половине столетия пошла на спад. Статистические данные по причинам смерти хорошо освещают только эту, нисходящую, фазу цикла, но недавние исследования по Швеции и Финляндии середины XVIII в. подтверждают вышесказанное. На этот столь ярко выраженный цикл самое сильное влияние оказывают факторы, связанные с уровнем жизни населения: питание, обусловливающее индивидуальную сопротивляемость; плотность населения, состояние жилищ, условия труда, личная гигиена и т. д.; все это — факторы риска, сопутствующие растущей урбанизации. Так можно охарактеризовать первую половину века, когда процессы индустриализации и урбанизации способствовали росту смертности. Во второй половине столетия эти же процессы начинают позитивно влиять на уровень жизни. В 1871 г. в Англии одна смерть из семи происходила от туберкулеза, примерно то же самое наблюдается в середине века в Швеции и Финляндии. В Стокгольме в период с 1750 по 1830 г. туберкулез был причиной каждой пятой смерти, причем разброс значений для разных социальных слоев был немалым. В конце 1880-х гг. в европейских странах, по которым имеются относительно достоверные данные, смертность от туберкулеза составляла 2–3 ‰, при общем показателе смертности между 20 и 30 ‰. История этой болезни подтверждает тот факт, что прогресс XIX века весьма неоднозначно влиял на смертность.

Малярия тоже издавна известна европейцам, особенно — но не исключительно — жителям Средиземноморья; она широко распространена не только в болотистых местностях, но и на побережье. Вот как описывает Бонелли последствия малярии для Италии: «Ее распространение каждый раз заставляло население бежать в более здоровые места, на склоны холмов, в горы, подвергая эти зоны чрезмерной нагрузке и сводя леса. Последующее нарушение водного режима и отток населения способствовали в дальнейшем постепенному наступлению болот, а вместе с ними и малярии». В Италии в последней трети XIX века бытовало всеобщее убеждение, что географическое распространение малярии связано с нерациональной вырубкой лесов; с общественными работами, особенно со строительством железных дорог, в результате которого увеличивалась площадь стоячей воды; с расширением посадок риса; с увеличивающейся мобильностью сезонных рабочих, подвергавшихся особому риску. В 1887 г., когда впервые появился статистический учет причин смерти, умерших от малярии оказалось 21 тыс. чел. (чуть меньше, чем 1 ‰), но влияние этой болезни умножалось из-за большего риска смерти от других болезней, которому подвергались пораженные плазмодиями. Вот почему малярийные районы имели повышенную смертность, которую нельзя объяснить количеством умерших непосредственно от малярии. Наличие малярии на Пиренейском полуострове, в Италии, в Греции и на Балканах было, несомненно, одной из причин высокой смертности в этих странах, но распространение этой болезни (зачастую в более злокачественных формах) отмечалось и на атлантическом побережье Франции, и в Англии, и в Нидерландах, и на севере Германии, и в некоторых областях бассейна Дуная, и на обширных пространствах Центральной и Южной России. В Тоскане в первой половине XIX в. (с 1810 по 1850 г.) ожидаемая продолжительность жизни в южной части региона, где малярия была широко распространена, оказывалась на 5–6 лет ниже, чем в тех местностях, где эта болезнь не была эндемической; подобных примеров можно привести великое множество. В одном недавнем исследовании показано, что сильнейшие различия отмечались и в условиях северного климата: в Эссексе, Кенте и восточном Сассексе в начале XIX в. детская смертность составляла от 62 до 149 ‰ в 10 приходах, расположенных вдали от побережья и на склонах холмов, и от 240 до 377 ‰ в 9 приходах, расположенных на побережье и в устье Темзы. Некоторые интересные данные, в основном относящиеся к периоду перед Первой мировой войной, дают представление о распространенности феномена: в Греции в 1905 г. 38 % населения было инфицировано, и смертность составляла порядка 2,3 ‰; в Румынии, в наиболее зараженных районах (на берегах Дуная) малярией страдало от одной до двух третей населения; в Советском Союзе в 1934 и 1935 гг. насчитывалось 9 млн случаев, большей частью в бассейне Волги и в Причерноморье.