Тут я впервые открыл рот. Спросил, с табличкой ли. Юра не понял. «С табличкой «Made in USSR»? — спросил я. — С такой табличкой был динамик?»

Юра засмеялся: «Какая там табличка! Это я для цеха динамик делал!» — и объяснил, что как раз в то время монтировали стереофоническую установку, по которой теперь Игрек всех вызывает.

А потом стали подходить другие ребята, и каждый рассказывал, как он когда-то тоже ошибся. И хохотали, рассказывая. И заставляли хохотать меня. Но у меня не получалось, и тогда один сказал: «Конечно, сейчас тебе не до смеха, а вот через пять лет вспомнишь — обхохочешься».

А Семенов, который за пятнадцать минут собрал приемник УКВ, присел возле меня и сообщил, что однажды разбил лампу под названием клистрон. И сказал, сколько он стоит: триста рублей.

Но от всех этих сочувствий мне становилось еще хуже. Если б я на самом деле был виноват! Тогда от подбадриваний ребят мне стало бы легче, я бы радовался, что они меня простили, и не чувствовал бы себя таким одиноким. Но я ни в чем не был виноват, и поэтому от их участия мне становилось еще хуже.

Но хуже всего было после работы. Когда в цехе состоялось небольшое собрание, посвященное мне. За длинным столом, с которого сняли приборы, сидели Игрек, мастер и председатель цехкома. И даже графин с водой поставили и стакан рядом. А потом вдруг пришел сам директор завода и с ним секретарь заводского комитета комсомола. «Ну, рассказывай все, как было», — сказал директор сразу же, войдя Все уже сидели на своих местах, а я в стороне, на отдельном стуле, как бы на скамье подсудимых.

Я встал со своего стула, но Игрек опередил меня. «Все ясно и так, Виталий Максимович», — сказал он и тоже встал. И слово в слово повторил все, что говорил мне ночью по телефону, видно, не понадеялся, что я сумею пересказать правильно, побоялся, что где-нибудь собьюсь.

Он говорил довольно долго, а я стоял, но потом сел, и как раз в это время речь Игрека кончилась. «Так, Савинов? — спросил директор, и я снова встал. — Так было дело?»

Я кивнул, сгорая от стыда. Мне казалось, что директор, секретарь комитета комсомола или кто-нибудь еще расхохочется сейчас злым хохотом и скажет: «Что вы нам тут заливаете? Мы что, дураки, по-вашему?» Мне казалось, что каждый видит, что речь Игрека — ложь, что мой кивок — ложь, что все это собрание — спектакль по пьесе, которую Игрек сочинил сегодня ночью.

«Какие будут вопросы? Кто хочет высказаться?» — спросил директор, и долгое время все молчали, никто не хотел меня ни о чем спрашивать, но потом поднялся один парень и спросил, почему я все эти дни ходил веселый. Он сказал, что понимает, почему я не признавался — страшно было и так далее. «Но почему ты ходил веселый?» — спросил он.

«Я не ходил веселый», — ответил я. Мне действительно не вспоминалось, чтоб я очень уж веселился, но парень настаивал, и к нему присоединилось несколько голосов, которые закричали, что ходил. Я опять сказал: «Не ходил». Тогда кто-то сострил: «Ну, не ходил, так сидел». Я ответил: «И не сидел». Тут все засмеялись, и директор громко постучал по графину. Я думал, он стучит чем-то металлическим. но посмотрел и увидел — пальцем.

«Ладно! — сказал директор, и все стихли. — Вина Савинова нам ясна. Но ты. Игорь Петрович, — он повернулся к Игреку, — куда смотрел? Когда я давал тебе это ответственное задание, то предупреждал: отбери людей самых серьезных, самых опытных. Надежных! А ты что сделал? Включил в бригаду мальчишку! Я смотрел его анкету — ведь он вчера из школы!..»

До этого директор говорил спокойно, а тут вдруг побагровел, стукнул по столу уже не пальцем, а всем кулаком и закричал: «Как тебе пришло в голову впутать в это ответственнейшее дело сопляка! Я тебе приказывал — тщательно отбери! Посоветуйся в парткоме, в комитете комсомола! Самых достойных отбери!»

Игрек слушал весь этот крик с невозмутимым видом. Посторонний мог бы подумать, что ругают кого-то другого. Когда директор устал кричать и умолк, Игрек сказал спокойно и негромко: «Я советовался, Виталий Максимович. Савинова мне порекомендовали в комитете комсомола»

Услышав это, директор повернулся к секретарю комитета, стал свирепо на него смотреть. Тот, пожав плечами, сказал: «Савинов? Кажется, был такой разговор…» Тогда директор закричал уже на секретаря: «Как это — «кажется»! Такое важное дело, а тебе только кажется!» «До этого случая Савинов был исполнительным парнем, — сказал секретарь очень неуверенным голосом. — Активный… Ничего плохого за ним не замечалось…»

И тут вдруг я понял: все это ложь. И то, что говорил Игрек, и то, что отвечал секретарь. Не советовался Игрек с секретарем, сказал просто так, чтоб отвести от себя вину, а секретарь запутался — уверенный тон Игрека сбил его с толку, и он решил, что на самом деле рекомендовал меня, — разве мог он всех помнить: каждый день десятки людей — одних рекомендуешь туда, других — сюда. На это Игрек и рассчитывал. Он дрожал за свою репутацию.

«Вот, вот! — сказал директор. — «Исполнительный», «активный»… Нас демагогия заела, общие слова…» И посмотрел на меня. Я все еще стоял возле своего стула.

Вдруг он сказал: «Тут было мнение, что надо Савинова уволить, но, думаю, с нашей стороны это было бы неправильным решением. Ведь парень в общем-то неплохой. И что сам признался — не надо забывать. Знал ведь, что по головке не погладят, а все же пришел с повинной. Подлец не раскрылся бы. А что поступил нехорошо — это ему вперед наука будет. Пусть этот случай послужит ему уроком. Правда, дороговат урок для государства, но мы на молодежь ничего не жалеем. Понимаешь ты это, Савинов?»

Я кивнул. От стыда у меня было такое горячее лицо, что казалось: оно в волдырях. Я не ожидал, что меня будут хвалить. А уходя, директор еще и похлопал меня по плечу. И сказал что-то ласковое, как сыну.

Я выбежал из цеха, ни с кем не прощаясь, но потом вернулся. Ребята еще разошлись не все, Игрек тоже еще не ушел. Когда я открыл дверь в его кабинет, он чистил поролоновой губкой свои ботинки.

«Все хорошо, Савинов, — сказал он мне. — Иди домой. Поговорим в другой раз — сейчас неудобно, могут войти».

Но я не ушел. Я плотно закрыл за собой дверь и сказал: «Ничего у нас не выйдет». «Что не выйдет?» — спросил Игрек, продолжая чистить ботинки, хотя пора уже было перестать — они сверкали, как телефонная трубка. «Я так не смогу», — сказал я, и Игрек опять спросил: «Как не сможешь?» — хотя прекрасно все понимал, я это видел. «Не смогу вынести, чтоб меня хвалили», — ответил я. «Тебе больше нравится, когда ругают?» — спросил Игрек и улыбнулся, но я сказал: «В шутку наш разговор вам свести не удастся. Я пойду к директору и расскажу правду. Сегодня или в крайнем случае завтра. Чтоб он не хлопал меня по плечу. И не смотрел ласково. А знал, что я сволочь и обманщик».

«То есть как это расскажешь? — спросил Игрек и перестал чистить ботинки. — Что это тебе пришло в голову? Ты будешь молчать, как договорились, так ведь?» «Не буду», — ответил я. Тогда Игрек подошел со своей поролоновой губкой поближе и улыбнулся с таким дружелюбием, будто собирался почистить ботинки и мне. «Савинов, — сказал он, — у тебя задатки предателя. Хорошо ли это? Я тебя за язык не тянул. Я предложил, и ты согласился. Давать задний ход уже поздно. Ты подумал, в какую историю меня втянешь? И всех ребят. Я тебе этого не прощу». «И не надо», — сказал я.

Игрек сел за стол и стал губкой полировать ногти. Ничего не говорил. Я тоже молчал. Он был прав: дать задний ход теперь — это уже подлость.

И тут я подумал: а ведь, пожалуй, это все-таки я подсунул негодный конденсатор. Кто ж еще? Ребята в цехе делают сложнейшие вещи и не ошибаются. Даже контролеры за ними не проверяют. Невозможно представить, чтоб кто-то из них допустил такую рассеянность. А я рассеянный от рождения.

Я вдруг вспомнил такой случай. В позапрошлом году в моей комнате переставили диван, на котором я сплю. И каждый раз, когда мне приходилось ночью выйти, я, сонный, возвращался к тому месту, где диван стоял раньше. А однажды утром меня нашли спящим на полу — на старом месте.