Я шел и оглядывался. Один парень, мимо которого я проходил, подмигнул мне. «Вы мне?» — спросил я. У него было совсем незнакомое лицо, и я подумал, что, может быть, он кому-то другому. «Что — тебе?» — спросил парень. «Подмигнули», — сказал я, чувствуя, что попадаю в глупое положение. «Я подмигнул тебе по ошибке, — сказал парень. — Я принял тебя за родственника».
Из кармана пиджака у него торчало штук пять отверток — это мне бросилось в глаза. А в руках — паяльник.
Когда я вошел в кабинет начальника, тот сидел и писал. Я спросил, можно ли войти, и он кивнул, продолжая писать. Потом сказал: «Присаживайтесь». Я ответил: «Спасибо», но ни одного свободного стула в кабинете не было. На всех размещались какие-нибудь приборы или лежали мотки проволоки.
Возле окна стоял металлический ящик, и я решил взобраться на него. Спросил: «Ударит?» — потому что от ящика тянулись провода vi он мог быть под током. Из крышки торчали две оголенные медные клеммы.
«Отключен», — ответил Игорь Петрович, и я взобрался на ящик. Сидеть было неудобно. Ноги не доставали до пола — я чувствовал, что выгляжу, как маленький. А тут еще эти провода. Они тянулись от ящика по полу и исчезали в стене. Я боялся: вдруг люди за стеной возьмут и включат рубильник. Они ведь не знали, что я сижу на клеммах.
«Что вы умеете делать?» — вдруг спросил Игорь Петрович. Я ответил, что пока еще ничего, но быстро смогу научиться, если мне дадут какое-нибудь дело попроще. Неудобно, чтоб меня долго учили, я это имел в виду. Не хотел быть в тягость: ведь ученики всегда в тягость. Хотелось побыстрей чему-ни-будь научиться и приносить пользу, не быть нахлебником.
Но он прицепился к этому «попроще». Решил, что я увиливаю от сложной работы. Сказал: «Ага, значит, что-нибудь полегче?» «Попроще», — поправил я. «Но место уборщицы у нас занято», — съязвил он и посмотрел, обижусь я или нет.
Я промолчал. Он выждал довольно долго. Уже не оставалось никаких сомнений, что я именно промолчал, а не просто долго собираюсь с мыслями. Тогда он заговорил снова: «Вам приходилось когда-нибудь что-нибудь делать руками? О голове я не спрашиваю».
Этим он прямо давал понять, что моя голова ни на что не способна, но, может быть, руки.
Я опять промолчал. Пожалуй, я промалчивал чаще, чем следовало, но что я мог ему отвечать? Я ужасно глупо чувствовал себя на ящике, со свисающими ногами, кроме того, мне не давала покоя мысль, что за стеной вот-вот включат рубильник. Я ощущал сквозь брюки медные клеммы и страшно нервничал.
В конце концов он сказал: «Я очень уважаю Кирилла Васильевича и поэтому возьму вас к себе, хотя не в моих правилах брать на работу случайных людей».
Я и на это промолчал. Он взял мое заявление, что-то написал на нем и велел идти в отдел кадров.
Когда я слезал с ящика, зацепился брюками за клемму. Они даже затрещали. Я никак не мог отцепиться.
Игрек с нескрываемым любопытством следил за тем, как я выпутаюсь из этой истории. Я рванулся и спрыгнул с ящика. Шел к двери и был уверен, что на заду у меня дыра. Торопился уйти побыстрей.
Но он вдруг снова заговорил о Кирилле Васильевиче: «Мне очень понравился его последний фельетон. Вы читали?» Я обернулся и вдруг увидел: провода к ящику не подсоединены, они просто лежат рядом. Со стороны это было видно очень хорошо. Я напрасно ерзал. Никто не мог убить меня током.
«И какого мнения?» — спросил Игрек. «Хорошего», — ответил я. Он, наверное, ждал, что я отвечу поподробнее, хоть как-то проявлю свои умственные способности. Но дело в том, что этот фельетон я не читал.
Наконец, мне удалось открыть дверь, но меня снова остановил его голос. «Альфа-ритм вы уже измерили?» — спросил он. «Нет, — ответил я. — Я даже не знаю, что это такое». «А катодное напряжение?»— перебил он.
Я обернулся и увидел, что это он разговаривает не со мной, а по телефону.
На следующий день я приступил к работе. Игрек выполнил мою просьбу — нашел мне дело попроще. Настолько попроще, что проще придумать трудно.
Учили меня часа два. На третий я уже трудился самостоятельно. Такая вот досталась работа.
Ее мог бы выполнять ученик шестого класса. Или уборщица. Даже моя бабушка, и та бы справилась с нею.
Есть электролитические конденсаторы. Такие алюминиевые цилиндрики. На каждом обозначена так называемая номинальная емкость: «200 микрофарад». А ниже написано: «+50 % — 20 %». Это значит, что фактическая емкость может колебаться в этих пределах. Триста микрофарад — конденсатор годен. Триста одна — уже не годен. Сто шестьдесят — годен, а сто пятьдесят девять — уже нет. Вот и вся наука.
Мне выделили стол. Поставили на него небольшой ящичек. Называется «универсальный мост». К нему подсоединены наушники. Вмонтирован прибор со стрелкой.
Моя работа заключается в следующем. Я надеваю наушники и подсоединяю к ящичку конденсатор. В ушах раздается писк.
Я кручу вернер — это такая ручка, как у радиоприемника. В одну сторону — писк усиливается, в другую — ослабевает. Я поворачиваю вернер до тех пор, пока писк не исчезает совсем. И после этого смотрю на стрелку прибора. Она показывает, какая у конденсатора фактическая емкость. Если в пределах нормы, значит, хорошо. Если больше или меньше — выбрасываю конденсатор. Вот и вся работа. Ее мог бы выполнять и неграмотный.
Негодные конденсаторы попадаются очень редко — реже, чем ошибки в газетной полосе. Кроме того, конденсаторов вообще мало. Половину дня я сижу без дела. Смотрю, как работают другие. Как они паяют, привинчивают, спорят над чертежами. Иногда хохочут. Они живут весело и напряженно. А я в стороне. Ощущение, что я опять сижу на стуле, который не играет, возникло у меня б первый же день.
Я даже не завидую им. Понимаю: между нами стена. Таким, как они, я никогда не смогу стать.
Они знают тысячи формул. Им приносят сложнейшие радиосхемы величиной с простыню, и они в них легко разбираются. Они бросают на них один только взгляд и тут же говорят: «А почему эм гэ триста семьдесят без блокировки?» Или: «А где я возьму плату для этого контура?» Они сразу все видят и понимают. Им дают плату для контура, объясняют, почему нет блокировки, и они делают приборы, которым я даже названия не знаю.
Какие они мастера! Как-то днем по телевидению передавали баскетбольный матч «СССР — США», кто-то пришел и сообщил об этом. Телевизора в цехе нет. Один парень сказал: «Надо послушать» — порылся в шкафу, набрал кучу радиоламп, конденсаторов, сопротивлений, отнес на свой стол и начал паять. Через пятнадцать минут эти спаянные детали вдруг закричали голосом спортивного комментатора: «Э-э! Так нельзя! Так нельзя! Судья останавливает встречу…»
И никто не удивился.
Здесь делают радиоприборы, какие-то трансформаторы странной формы и разные штуки, названия которых я не могу даже выговорить. Каждый день другие. Разные. Цех нестандартной продукции. Несерийной. По специальным заказам.
Здесь, наверное, могли бы сделать атомную бомбу, если б поручили. Или машину-корректора.
Когда я вхожу утром в цех, в первую минуту мне всегда кажется, что я попал в чужое государство, вокруг звучит незнакомая речь. Я почти ничего не понимаю из того, о чем они говорят между собой И даже удивляюсь, когда посреди разговоров о контурах, гетеродинах и модуляторах вдруг рассказывают что-нибудь такое, что понятно и мне. Например, анекдот. Они любят рассказывать анекдоты. И вообще шутить.
В первые дни они не обращали на меня никакого внимания. Но однажды обратили.
Началось с того, что один парень поставил на свой стол огромный ящик, засунул в него голову, плечи и руку с паяльником и стал там внутри что-то делать, одновременно громко рассказывая анекдот. Анекдот был так себе, папа рассказывает более остроумные. Но ребята вокруг охотно смеялись. Особенно долго смеялся сам рассказчик — остальные уже умолкли, а из ящика все еще доносился его смех.
К обеденному перерыву он вылез наружу, и я увидел, что это тот самый парень, который подмигнул мне в первый день. Он все еще улыбался — может быть, уже не анекдоту, а чему-то другому — и, увидев меня, подмигнул снова. Потом щелкнул выключателем— ящик сразу же загудел, а парень закричал: «Ажур! Порядочек!» — и подмигнул мне еще раз.
