Медленно поворачиваюсь и иду по коридору обратно. Толкаю дверь в конце, но вместо лестничной площадки обнаруживаю за ней небольшое помещение, стены которого обшиты белым рифленым пластиком. Напротив меня прямоугольник окна, и за стеклом — изрытая многочисленными кратерами мертвая лунная поверхность. Как на картинках из моей любимой в детстве книжки.
Эдвард Майерс развалился на угловатом белом диване и пристально изучает какие-то документы. Сажусь рядом с ним, устало вздыхаю. Майерс протягивает мне стакан с минералкой.
— Получилось? — спрашивает он.
— Не знаю, — я в несколько жадных глотков опустошаю стакан. — Скажи, Эдвард. Ты готов ответить за все свои поступки, будь они хорошие или плохие? И жить дальше, каждый миг просчитывая вероятности своих действий и видя, к чему в будущем они приводят. Ты ведь, наверное, не отказался бы обладать таким даром предвидения?
— Это не дар, а проклятье, — хмурится Майерс. — С ним нужно родиться. А так можно просто сойти с ума.
— Это точно, — соглашаюсь я. — Но выбор вряд ли будет.
И тут голову пронзает раскаленный кинжал боли. А вместе с ней слышу вдалеке заунывное дребезжание дверного звонка…
Звонок? Откуда бы ему здесь взяться?
1.
Звук такой настойчивый, конвульсивный, словно последний выстрел в спину уходящего прочь врага. Как ни странно, выстрел попадает в цель, и серая мгла бурлящим потоком врывается в мое сознание. Проступают оклеенные вульгарными обоями стены, низкий облупившийся потолок, потертый палас на полу. И Настя в желтом махровом халате настороженно подходит к входной двери. С той стороны уже кто-то начал нетерпеливо стучать кулаком или ногой. Она вдруг оборачивается, смотрит на меня, а в глазах… Нет, не страх и не отчаяние. У человека, минуту назад корчившегося в агонии, взгляд должен выражать нечто иное. Но только не злобу и ненависть. Откуда в ней все это? Настя никогда не умела злиться по-настоящему. Обижаться — да, но не злиться. Неужели боль ее так изменила?
Она поворачивает ключ в замке. Три оборота, и в квартиру врываются какие-то незнакомые люди. Настю отталкивают, практически сметают с пути. Я вижу их горящие безумием глаза. Десятки пылающих глаз. Они все ближе и ближе. Люди теснят меня к окну. У многих в руках палки, обломки арматуры, ножки от столов и стульев.
Не в силах больше видеть мертвые холодные лица, отворачиваюсь, и смотрю на город. С пятого этажа можно разглядеть разве что окна в доме напротив. В чужих квартирах твориться нечто страшное. Кровь на редких уцелевших стеклах о многом может поведать. Или наоборот, скрыть.
Поднимаю взгляд. Свинцовые тучи практически раздавили крышу стоящей неподалеку высотки. Они опускаются все ниже и ниже, пытаясь стереть с лица земли серый промозглый город. И только частые столбы черного дыма принимают на себя чудовищную тяжесть не нашедших опоры небес.
Я не чувствую боли. Мое тело жестоко избивают. Слышатся глухие удары, треск рвущейся одежды, и хруст костей. Последнее, что запоминается, это мелькнувший перед глазами тяжелый сапог.
В следующий момент тьма взрывается цветными осколками, и я вновь становлюсь частью нового мира. Звуки возни постепенно затихают. Они остаются далеко позади, вместе с безликой толпой, которой достался на растерзание всего лишь ненужный кокон, оставленный яркой красивой бабочкой…
Я беру на руки Полину. Девочка продолжает спать, окруженная уже порядком истончившимся зеленым ореолом. Это хорошо, что она спит. Ей уже нечего бояться. Все самое страшное осталось за той гранью восприятия, когда видишь мрачное небо и бесконечную грязь вокруг, и понимаешь, что это могло быть твоей частью навсегда. Последний взгляд — самый правильный. Он оценивает и заносит в память сложившийся образ утраты. Разве пристало плохо отзываться об усопших? Вот и Полинка пусть помнит пронзительно-голубое небо над головой с ярким, сочным, как апельсин солнцем, зеленую траву с хрустальными каплями росы по утрам и тысячи, миллионы улыбающихся лиц. Для нее они всегда будут добрыми.
«… И еще раз вернемся к теории эволюции сознания. В последнее время много об этом говорили, но ученые так и не смогли установить, являлась ли эпидемия тем самым переломным фактором, благодаря которому человечество должно было перейти на следующую ступень развития. Рано или поздно такой момент прогнозировали, но как все должно случиться на самом деле, никто до сих пор не знает.
Осложнения в виде опухоли головного мозга стали причиной массового, но кратковременного помутнения сознания у людей по всему миру, повлекшие за собой вспышки агрессии. Эти пять суток жестоких убийств войдут в историю как „Чистилище“. Население планеты сократилось почти втрое, и цифры статистики заставляют в ужасе содрогнуться.
Может быть через десять, или сто лет природа вновь попытается изменить нас изнутри. И возможно, ей все-таки удастся это сделать. Главное, чтобы мы сами были готовы…»
Однажды они возвращаются
Мальчик поет. Тихо, неуверенно. Голос слегка срывается, отчего кажется, будто он фальшивит. Но мальчик умеет петь по-настоящему хорошо. Просто эта песня ему особенно тяжело дается.
И лампа не горит,
И врут календари.
И если ты давно хотела что-то мне сказать —
то говори.
Любой обманчив звук.
Страшнее тишина.
Когда в самый разгар веселья падает из рук
бокал вина.
И черный кабинет.
И ждет в стволе патрон.
Так тихо, что я слышу, как идет на глубине
вагон метро…
Его закутанная в тонкое пальто фигурка почти теряется на фоне сверкающих витрин вечернего города. Он держит руки в карманах, раскачивается из стороны в сторону, подставляя лицо колкой осенней мороси. Глаза закрыты, и только посиневшие от холода губы робко шевелятся, рождая песню.
Позади него на старом чемодане сидит человек с гитарой. Голова опущена, и длинные, чуть с проседью волосы скрывают лицо. Тонкие пальцы профессионального музыканта привычно перебирают струны, и сладостные слуху переливы легко вплетаются в слова песни, заставляя слушателей окончательно замереть.
На площади полки.
Темно в конце строки.
И в телефонной трубке эти много лет спустя
одни гудки.
И где-то хлопнет дверь,
и дрогнут провода.
Привет! Мы будем счастливы теперь,
и навсегда.
Голос мальчика пока еще тонок. Он звенит подобно серебреному колокольчику. Пройдет еще год или два, и мальчик уже не сможет использовать давно забытое многими Искусство самодив. Тогда на его месте появится другой юный певец, которого обучит Мастер.
Так могло бы быть, но не в этот раз. Их время почти уже закончилось.
Я стою среди потерявших волю людей, чьи взгляды лишены осмысленности. Мокрые от дождя лица кажутся бледными и неживыми. Некоторые из них уже не в силах себя контролировать, и видно, как на штанах расползаются темные пятна. Это не слабость организма. Просто одна из особенностей.
Краем глаза замечаю движение. Двое ребят, чуть постарше того, что поет, лихо пробираются сквозь толпу, не забывая при этом опустошать сумки и карманы безвольных кукол. Никто не станет сопротивляться или кричать. Искусство самодив настолько сильно, что способно в некоторых случаях лишить рассудка, и устоять перед очаровывающим голосом могут лишь единицы.
