Все это и последующее в тексте римского историка мне живо напомнило наше время. Местами время застоя, местами уже наши дни, с сонмом земляков и безусловно преданных нами жителями ближнего зарубежья. Какие лозунги звучали о единстве советского народа! Какие акции возникали в разгоряченном сознании местного партийного руководства! В Узбекистане, например, ежемесячно проводили день русского языка! В этот день считалось, что на всей территории республики говорят только по-русски. А кто же из братских народов, несмотря на единство, с танковыми боями отхватил Нахичевань?
Мир не изменился, но помельчал. Утехи нынешнего Куршавеля уже ничто в плане истории. А какова славная кадровая политика с приоритетом лишь одного города в России!
Мало того: здесь, пользуясь свободой уединения, словно недосягаемый для взоров общества, он разом дал полную волю всем своим кое-как скрываемым порокам. Однако о них я должен рассказать подробно и с самого начала.
Еще новичком его называли в лагерях за безмерную страсть к вину не Тиберием, а «Биберием», не Клавдием, а «Калдием», не Нероном, а «Мероном». Потом, уже у власти, уже занятый исправлением общественных нравов, он однажды два дня и ночь напролет объедался и пьянствовал с Помпонием Флакком и Луцием Пизоном; из них одного он тут же назначил префектом Рима, другого – наместником Сирии и в приказах о назначении величал их своими любезнейшими и повсечасными друзьями. Цестия Галла, старого развратника и мота, которого еще Август заклеймил бесчестием, он при всех поносил в сенате, а через несколько дней сам назвался к нему на обед, приказав, чтобы тот ничего не изменял и не отменял из обычной роскоши и чтобы за столом прислуживали голые девушки. При назначении преторов он предпочел ничтожного соискателя знатнейшим за то, что тот на пиру по его вызову выпил целую амфору вина. Азеллию Сабину он дал двести тысяч сестерциев в награду за диалог, в котором спорили белый гриб, мухолов, устрица и дрозд. Наконец, он установил новую должность распорядителя наслаждений и назначил на нее римского всадника Тита Цезония Прииска.
Но на Капри, оказавшись в уединении, он дошел до того, что завел особые постельные комнаты, гнезда потаенного разврата. Собранные толпами отовсюду девки и мальчишки – среди них были те изобретатели чудовищных сладострастий, которых он называл «спинтриями» – наперебой совокуплялись перед ним по трое, возбуждая этим зрелищем его угасающую похоть. Спальни, расположенные тут и там, он украсил картинами и статуями самого непристойного свойства и разложил в них книги Элефантиды, чтобы всякий в своих трудах имел под рукою предписанный образец. Даже в лесах и рощах он повсюду устроил Венерины местечки, где в гротах и между скал молодые люди обоего пола предо всеми изображали фавнов и нимф. За это его уже везде и открыто стали называть «козлищем», переиначивая название острова».
В самом конце туристической тропы мы обнаружили небольшую стелу, напомнившую, что на Капри, кроме римских императоров, побывал и старший пророк нового времени Владимир Ильич Ленин. Постояли возле стелы, поразмышляли.
С. П. сфотографировал меня. Рядом на лавочке сидело каким-то милое восточное семейство. А у кого же в гостях был вождь мирового пролетариата? Играли в шахматы, фотографировались, спорили о сборничке философских статей интеллигенции «Вехи»?
Правильно – классик отечественной и мировой литературы А. М. Горький жил здесь, на Капри, а после революции в Сорренто, и все было не так просто. Большая литература не пишется в сытой обстановке благости. Капри, Сорренто, все перемешалось у меня в памяти. Посоветоваться бы с Пашей Басинским, который писал диссертацию о Горьком. Но Паши здесь нет. Не всегда трезвый сын гонял на мотоцикле, отец, кажется, заигрывал с женой сына, а еще рядом была разведчица двух стран баронесса Будберг. Но это, кажется, уже в Сорренто. Бывшая любовница Герберта Уэльса и подруга пролетарского классика обслуживала кроме родного ГПУ еще и разведку Англии. Какая-то история с чемоданом важных бумаг, который прекрасная баронесса увозила с острова и не довезла до России. Все это я вспомнил, когда мы уже отыскали дом-виллу, который снимал Горький. Вилла лежит в стороне от туристского маршрута. Сидели на ступеньках, почти над аккуратными мусорными баками висела мемориальная доска. Наверное, за этими облитыми солнцем стенами был сад, вид на море, прохладные комнаты. Классик, как известно, работал по утрам.
Снова русскоговорящий гид везет нас на катере в Неаполь. Преодолевая волну, город медленно приближается. Капри снова превращается в темнеющую на горизонте глыбу. На пристани, уже в порту, я невежливо поинтересовался у гида: не наш ли он бывший соотечественник? Нет, гид не из России, а из весело отделившегося Узбекистана. Но он учился в Москве, в ГИТИСе, закончил балетмейстерское отделение. Тут же вспомнил, что ГИТИС заканчивал по отделению режиссуры и олигарх Гусинский. Кажется, неплохим был режиссером.
Снова в автобус и – в Рим. К автобусам и длинным маршрутам я уже за жизнь привык. Завтра, наверное, я весь день буду вспоминать реплику Одри Хепберн в «Римских каникулах». Боже мой, какой немудреный, но незабываемый фильм!
Почти по этой же кальке позже был сделан фильм с Челентано. Там тоже зарубежная принцесса оказалась в Риме и влюбилась в римского шофера автобуса. Нам решили этот вкус показать во время дальнего переезда. Гиды хорошо знают немудреные вкусы своих подопечных!
Я вспомню, как в Греции, год назад, с тем же неизменным Сергеем Петровичем ехали из Афин мимо Марафона в Салоники. Наш гид, чтобы позабавить туристов, включил почти такую же, как фильм с Челентано, пошлость – блокбастер «Александр Македонский».
В фильме с Челентано была искажена маленькая сказочная история. В фильме о спартанцах история большая. И фильм с Челентано, и фильм об Александре я уже почти забыл, а фильм с Одри Хепберн и Грегори Пеком до сих пор помню покадрово. Какая роскошная драка у моста через Тибр! На пресс-конференции, которая после ночных эскапад дает принцесса, ее вчерашний спутник по молодому кутежу, спрашивает, какой из городов, которые в монашеском турне посетила принцесса, понравился ей больше всего. Принцесс отвечает с поразительной и неподдельной восторженностью:
– Рим, ну конечно, Рим!
Как в Италии все близко! За надвигающимися сумерками темнеют голубым «сфуматто» горы – Италия страна горная, – по дороге маленькие городки, очень аккуратные сельские строения. Земля здесь не пустует, она нарезана точными кусочками, где-то оливковая рощица, где-то пастбище коров. На полях лежат светлые рулоны спрессованной соломы – урожай уже собрали. Сколько в Италии в год собирают урожаев, два или три? Меня все время не оставляет ощущение необычности этой земли, сколько родилось здесь знаменитых и великих людей. Но одновременно с этими ускользающими мыслями, я все время следил за дорогой, за ее устройством, дорожными знаками уместно и продуманно выставленными, следил за дополнительными устройствами, которые у нас появятся спустя несколько десятков лет. Над отдельными осветительными приборами стояли небольшие зеркала солнечных электрогенераторов. Вот оно и экономия небесконечных ресурсов, и забота о дороге, пассажирах и водителях. Все более или менее опасные участки пути отгорожены от полей и жизненного пространства.
Въезд в Рим напоминает въезд в любой большой город. На окраине нет никаких античных памятников, тень Колизея не легла под колеса нашего автобуса. Большой и сильно запутанный город. Все пассажиры нашего автобуса жили в разных отелях. Не скажу, что улицы были очень освещены и казались какими-то необыкновенными, необычен был огромный почти бесконечный тоннель, по которому мы долго катили. Мне показалось также, что я узнал какую-то древнюю стену, возле которой вместе со своими товарками работала знаменитая героиня Феллини – Кабирия. Узнал и тот знаменитый мост через Тибр, возле которого Одри Хепберн вместе с Пеком устроили потасовку. «Рим, ну, конечно, Рим!» На каком-то повороте блеснул еще один знакомый силуэт – непривычный для крепости и похожий на шахматную ладью замок Святого Ангела.
