Неизвестно, в какой уже раз по счету вынырнув, Тютрюмов не появлялся чересчур много времени, так что секретарь укома заволновался: чего доброго утонет.

Опасения оказались напрасными, но стоило начальнику чоновского отряда вынырнуть, как Прожогин закричал:

— Кончай, Степан. Случись что, отвечай еще за тебя…

Тютрюмов неожиданно легко, как будто лишь и ждал распоряжения. Подчинился, подплыл к берегу. Выбрел из воды так же неторопливо, как и входил в нее, сел на песок около своей одежды. Воспользоваться ею после довольно-таки продолжительного купания в студеном озере не спешил, натянул одни кальсоны. Сидел и ладонями сгребал сухой песок перед собой в кучу.

— Ну, чего там? — громко спросил Прожогин.

— Подь сюда, чего перекрикиваться, — позвал Тютрюмов.

Секретарь укома, оставив коней на Взорова, охотно пошел.

— Ты это кончай, — говорил, приближаясь к начальнику чоновцев. — Тут, если и есть что, целый отряд ныряльщиков нужен.

— Обойдемся. — Щурясь от солнца, Тютрюмов посмотрел на секретаря укома. — Хорошая намять у твоего офицерика.

— Как понимать? Нашел, что ли, что-то?

— Хм, нашел, — повторил неопределенно Тютрюмов.

— Да чего мнешься, объясни толком, нашел или не нашел?

— Нашел. Только ты тише. Он услышит, — Тютрюмов сделал движение головой в сторону старшего лейтенанта.

— Пусть слышит.

— Погоди, погоди. Я сам ему скажу. Вот только кое-что уточню, и скажу. Глянь.

Тютрюмов разгреб песчаную горку, и глазам секретаря укома предстал небольших размеров мокрый мешочек, облепленный песком. Горловина мешочка, очевидно, только-только что была прошнурована, обмотана проволокой и опломбирована. Теперь же пломба вместе с оборванной проволокой валялась в песке.

Тютрюмов запустил в мешочек пальцы, вытащил несколько монет.

— Империалы. Там таких мешочков между патронными коробками напихано… И в слитках золото. — Глаза Тютрюмова холодно, как в солнечном луче монеты, которые он держал в руках, блеснули.

— Сосчитал, двадцать четыре ящика там…

Секретарь укома нагнулся, взял монеты из рук Тютрюмова, подержал недолго на ладони и положил обратно в мешочек.

— И что ты еще уточнять собираешься? — спросил. — Все, как он написал.

— Два ящика раскрыты. Кто-то копался, — ответил Тютрюмов.

— А он причем?

— Кто его знает. Может, его рук дело.

— Брось ты тень на плетень наводить, — с досадой сказал Прожогин. Поведение приятеля все меньше нравилось ему. — Понимаешь же не хуже моего, он ни при чем. И если надо будет, в ЧК разберутся, в Сибревкоме.

— А я все же спрошу, — Тютрюмов, не дожидаясь, что еще скажет секретарь укома, кликнул старшего лейтенанта.

Тот подчинился, направился краем берега к песчаной полоске, ведя коней в поводу.

Тютрюмов, пока бывший флотский офицер приближался, засунул мешочек с монетами под одежду.

— Ты уверен, ваше благородие, — начал спрашивать когда Взоров оказался рядом, — что эти, как их… Ну полковник с поручиком?..

— Ковшаров и Хмелевский, — назвал фамилии старший лейтенант.

— Да. Ты уверен, что они — мертвецы?

— В заявлении я все указал. Абсолютную истину, — сухо ответил Взоров.

— И тому, кто подобрал тебя в тайге, лечил, ты не называл места?

— Я не мог назвать. Не знал. — В глазах у Взорова читались гнев и брезгливость, оттого что человек, задававший ему вопросы, считает вправе делать это сидя на песке, да вдобавок едва не в чем мать родила — в одних кальсонах.

— Значит, кроме тебя, про тайну этого озера знали одни Пушилины?

— Так точно, — сказал Взоров. — До вчерашнего дня.

— Понятно. А знаешь, почему становище зовется Сопочной Каргой?

— Нет.

— Во-он, за тобой, на самой вершине, высохшее дерево стоит. Видишь?

Старший лейтенант непроизвольно обернулся.

Тютрюмов моментально взял лежащий на виду, поверх одежды, нагревшийся на солнце «смит-вессон», взвел курок и выстрелил в спину Взорову. Раз, другой, третий…

Взоров под ударами крупнокалиберных пуль дернулся всем телом, упал лицом в песок. Он был мертв. Не вызывало ни малейшего сомнения. Тем не менее Тютрюмов не поленился подойти удостовериться. Кони, принадлежащие части особого назначения, привычные и не к такой пальбе, не особенно обеспокоились. Тютрюмов коротко погладил морду одного из жеребцов, резко повернулся к Прожогину.

Секретарь укома, никак не ожидавший, не предполагавший такого разворота событий, сразу после выстрелов оцепенел, онемел. Кажется, он даже неясно отдавал отчет, что стряслось, чему он очевидец. Взгляд Тютрюмова вывел его из этого состояния. Кровь прихлынула к вискам, он вскочил.

— Ты понимаешь, что наделал? — закричал.

— Не ори. — Тютрюмов на мгновение скосил глаза на труп.

— Все равно бы твоего офицерика в губчека пустили в расход. Как контру и колчаковца.

— Да причем губчека?! Товарищ Смирнов лично бы занялся им. Я бы добился.

— Ах, Смирнов, — усмехнулся командир чоновцев. — А у него часом руки не по локоть в крови?

— Ты товарища Смирнова не трожь! Он честнейший коммунист.

— Тебе виднее, ты с ним воевал. Только и я воевал за Советскую власть. Вот и вот отметины, — ткнул Тютрюмов себе в плечо и бедро, где были шрамы, стволом «смит-вессона». — А сейчас больше не хочу.

— Золото увидел, и Советская власть по х…?

— Не в одном в нем дело. Оно только подсказало, как быть. На, читай. — Тютрюмов шагнул к своей одежде, из кармана кожаной куртки вынул сложенный вдвое, изрядно потрепанный конверт, однако секретарю укома его не отдал, продолжал говорить: — Сестра из-под Шадринска пишет. Хороши новые порядки. Продармейцы выбивают хлеб из крестьян, порют, запирают в погреба. Околевай, а зерно отдай. И это — от имени Советской власти.

— Брехня. Контрреволюционная пропаганда, — сказал Прожогин.

— Дурак! Баба с тремя огольцами брата о помощи молит. Пропагандистку выискал… Да что за примером далеко ходить. Егорка Мусатов, бандита Скобу который убил, в Хромовке-Сергиевке отличился опять. Десять с лишним тысяч пудов хлеба, все, что крестьяне имели и в риге упрятали, разнюхал.

Герой. Подчистую подотрядовцы выгребли. Ты, когда Егорке руку жал, за смекалку хвалил, подумал, каково хромовцам дале?

Тютрюмов говорил тихо, отрывисто, зло. Одновременно кидал короткие частые взгляды по сторонам. Недобрый, зловещий для себя смысл этих взглядов и этою несвойственного для Тютрюмова многословия вдруг отчетливо понял секретарь укома: Тютрюмов боится, как бы кто ненароком не оказался у озера. Одно дело — бывший белый офицер, другое — секретарь укома. Поэтому и медлит, высматривает, не появились ли люди после выстрелов. Да. Иначе бы не вел никаких разговоров, не доставал бы письма. От понимания этого перехватило дыхание и холодок пробежал по спине. Мысли, обгоняя одна другую, — что делать, как бы хоть потянуть время, — лихорадочно молоточками застучали в голове.

Решил было напомнить, что и он, командир чоновского отряда, тоже хвалил Егорку Мусатова. Передумал. Нужно что-то другое. Вспомнил, как вечером, подняв трубку, не услышал ни гудка, ни голоса телефонистки. Спросить Тютрю-мова, не его ли работа, нс он ли обрезал провода? Опять не то! Ах, вот же что нужно, пришла на ум дельная мысль: сказать, что на берегу кто-то появился. Да, именно так. Он раскрыл рот, но произнести не успел ни полслова. Тютрюмов живо направил на него дуло револьвера и нажал на спусковой крючок.

Четвертый за короткий промежуток времени выстрел прогремел над Сопочной Каргой…

Рыбацкое становище Сопочная Карга Зимин увидел совсем не таким, каким можно было представить по запискам Засекина-пасечника. Глубокая и длинная впадина заросла хвойником, тальником, осотом. Зеркало воды было крохотное, да и то по большей части не чистое, затянутое ряской. Не укладывалось в голове, что некогда, не так и давно, здесь вольготно плескалось таежное озеро, в которое сбрасывали ящики с золотом и такие роковые страсти разыгрывались вокруг этого золота буквально с той самой минуты, как утонили ящики.