71. Воскрешение апостолом Петром Тавифы и попытка подражания «Ты, Петр, слышал? Тавифа наша умерла. Так хорошо она пряла, И вот — не дышит». Она — как точка, девы — кругом, И Петр среди ее подруг Глядит на корни своих рук С испугом. Он сомневался: «Природы чин! Я не могу!» А огненный язык в мозгу Лизался. «Ты можешь! — Сила распевала. — Ну, в первый и последний раз!» Он поднял руки и потряс, С них Жизнь упала. Как пред рассветом неба склянь, Он белый был, как после тифа, Он прокричал: «Тавифа, встань! О, встань, Тавифа!» «Тавифа, встань», — он прошептал. О, благодати холод, милость! По векам трепет пробежал, Глаза испуганно открылись. И дева вновь живет. Жива. Но уж она не вышивала, И никого не узнавала, И улыбалась на слова. Ее слезами моют, жгут И нежно гладят. Всё без толку. Такие долго не живут. Да ведь и Лазарь жил недолго. …Я это видела в мечтанье В дали отчетливо-туманной, Когда на службе мы стояли. Покойника мы отпевали. Скаталось время в дымный шар, В шар фимиамный. И в дерзновенье и пыланье К покойнику я подошла, Руками я над ним трясла, Ему крича: «О, встань! О!» Тень пробежала по глазам, И кончик уса задрожал, Но он не захотел. Он сам! И, потемнев еще, лежал. «Сошла с ума! Вон, вон скорей! Сошла с ума! Мешает пенью!» И вытолкали из дверей. Что ж, хорошо — оно к смиренью. Он сам не захотел! Он сам! Он дернулся, как от иголки, И вытянулся — лучше там. Из света в тьму? И ненадолго? 72. В трапезной Тень от графина с морсом. Скатерть Краснеет веще. Пейте. Ешьте. Когда уж надобно заплакать, То и чик-чик скворца зловеще. И мясо черной виноградинки Как сонный глаз, как в детстве жизнь, А я и ягодки не съела, И жизнь видением чужим Смотрела. Что-то есть не хочется, А уж тем более под пенье. Я хлеб крошу и вспоминаю Свои протекшие рожденья. Не дай Бог — птицей. Свист крыла Как вспомню, и ночевку на волне, Боль в клюве, и как кровь текла Скачками. Птичьего не надо мне! Была я пастором и магом, Мундир носила разных армий, Цыганкой… Больше и не надо! Сотлела нить на бусах Кармы. 73 О небо! Небо! Грустно мне! И вот ты вынесло, умильное, И выставило на окне Все серебро свое фамильное. Денницу я и Веспер знаю, Блеск летний, зимний мне знаком, Кассиопея на сарае Присела крупным мотыльком. Но за крыло ее магнитом Потянет в подземелья тьму. Как умирают деловито, Ложась к народу своему! А хорошо ль прилечь к народу И с кровью тесною смесить Свою просторную свободу, Блаженство с Богом говорить? Я книгу Жизни прочитала, Касаясь кожаных доспехов, Но я могу начать сначала — Внимательней, теперь не к спеху. Как Книгу книг раввин читал В местечке, Богом позабытом, Со свечки не снимая гарь, И каждый знак пред ним сиял И как подъем, и как провал, Как ангел, цифра, храм разбитый И как вертящийся фонарь. 74. Воспитание тихих глаз О монастырские глаза! Как будто в них еще глаза, А там еще, еще… И за Последними стоят леса, И на краю лесов — огни. Сожжешь платочек, подыми. Они горят и не мигают, Они как будто составляют Бок треугольника. Вершина Уходит в негасиму печь, Там учатся томить и жечь. Окатные каменья вроде, От слезной ясные воды. В саду очес, в павлиньем загороде Они созрели, как плоды. 75. Сатори Не было предчувствия, И памяти не будет. Пришлое — птицам, Будущее — стрекозам. Пятница. Солнце. Дождь. Леса, сияя, мылись, И под дождем собор процвел — Глазами, крыльями Все стены вдруг покрылись. Никто не увидал — все от дождя укрылись. О сестры! Духи! С туманом я играю! Духи! Мне весело — Я умираю. Душа моя — ты стала чашей, В которую сбирает нищий, Слепой, живущий при кладбище, Пятак, и дождь, и фантики пустые, Обломки солнца золотые — Объедки херувимской пищи. |
