В Сингапуре пестрых дней

В розовой кружася лодке,

По волнам веселой водки

Я ныряла средь теней,

Счеловеченных неловко.

Горою вспучился залив.

Миг, нечто значащий, горбат.

И звезд вдруг удлинились гвоздья.

Сосен мерзнущие гроздья —

Тяжкий зимний виноград —

Он чуть подсолен, чуть в укор.

Чего ты вздыбился, залив?

Но он молчит, как будто горд,

Что к небу бросил, не спросив,

Зеленый непрозрачный горб.

Заката острая игла

Кровавая накалена,

Прямо в сердце впиться хочет,

В сердце, слабое со сна.

Болят соски — натерты

Небритою щекой.

Ты мне чужой, как мертвый,

Мертвец не так чужой.

В зеркало косо взгляну —

Глаза камикадзе,

Только светлей,

Да сигарета пыхтит веселей

И небрежней.

Вдруг быстро и нежно

Мандолина возле уха

Пробежала бойким пони,

Только-только я проснулась,

А корабль дня уж тонет.

Засыпала на рассвете

И проснулась я под вечер,

И неделями мне светят

Только лампы, спички, свечи.

Пахнет блуд кавказской травкой,

И козел бежит к козлице —

Для кого-то они блюдо,

Для кого-то они боги,

Для кого-то облака.

И змеи шипенье в страсти,

Потные хладеют руки —

На краю как будто счастья

И в краю смертельной скуки.

О несданные бутылки,

Обниму вас, соберу вас,

Ваши шеи и затылки,

С вами я спущусь в подвал,

Где лампа тонко

Пищит и будто бы чадит,

Где очередь стоит

Обиженным ребенком.

Бог тоже там, но Он пока молчит,

Хоть слышит Он молитву из бочонка.

Он запах перегара, водки, гнили

Вдруг превратит в чистейшую из лилий.

И всё, что стоило нам слез,

И всё, что было нам как груз,

И вся тоска уйдет в навоз,

Чтоб дивный сад на нем возрос

Для Диониса и для Муз.

Я в заснеженном Египте,

Я в развале пирамид —

Будто кто глушил пространство,

Бросил страшный динамит.

Зачем комета к нам летит?

Зачем ты вспучился, залив?

Ответ лежит под белым дном,

Драконом невысоких гор,

Как дева на ветру шарфом,

Загородился.

И побережье всё как спальня,

Где детский сад в свой тихий час резвился,

Где в перьях и подушках пол,

Сползли матрасы, клочья ваты…

Что значит этот миг горбатый?

И что сломалось нынче в мире?

Хоть не узнать нам нипочем,

Мы все гадаем — кто на чем:

На воске кто, кто — на Шекспире.

Быть может, просто чернь минут

Задумала времен сверженье,

Но потерпела пораженье,

И белый царствует террор.

В небытие мятежников угонят.

Как, впрочем, всех. Рисунок на ладони

Сместился. Куда-то линии полезли,

И я гляжу в глаза созвездий,

Подернутых молочной пленкой, —

Щенка невиннее, ребенка,

Они не знают ничего.

Ветшает ткань небес,

Свежа одна лишь булка.

Луна свисает ухом недоумка,

Куда блохою космонавт залез.

Как женщина, когда она в разводе,

Румянится, и шьет, и красит брови, —

Паук, когда и мух-то нет в заводе,

Уж в январе свой цепкий ромб готовит.

И я вот так — иду сдавать бутылки,

Хотя на сигареты мне б хватило,

Так жалко их — как будто я на рынке,

Они — цыплята, я их год растила,

Они звенят, они пищат в корзинке.

Гляну в зеркало — и снова детский вид,

Время, что ли, во мне стоит?

И сломались во мне часы?

И не слышу я свиста косы?

И я опять подросток нервный,

То жалко грубый, то манерный?

И запылились только веки,

С них не смахнуть уже вовеки

Пыльцу дорожную времен.

. .

Ночью проснулась от крика —

Да это же мне подпиливают переносицу:

Два-три взмаха

напильником,

И путь от глаза до глаза

Опасен — грозит обвалом.

Ах, горб лица, и ты болишь!

Вселенную уронили ребенком,

И она всё еще плачет.

Она горбата.

Я видела вчера горбунью юную в аптеке,

Она торговала — такая веселая, впрочем.

Мужчина в одежде рабочей

Попросил у нее презервативы,

Так беззащитно и кокетливо

Она ему их подала

И улыбнулась так приветливо…

Чужая боль — как музыкант за стенкой:

Мозг раскололся, и любая белка

Его достанет сточенным когтём,

Дыша, кусая мелко-мелко

И в лапках комкая, — для друга своего

Несет комочек в домик поднебесный,

Чтоб вместе слопать им святое вещество

И снова ждать, когда оно воскреснет.