— Тот уголовник, а этот анархист, участник кулацкого мятежа! Не зря испугался!
— Отлично, батенька! Его показания будут еще значимее. Я уверен, что Феликс, — он показал на стенной портрет Дзержинского, — завербовал бы Ерша…
Видимо, чекист припомнил аналогичный случай из деятельности Дзержинского и дипломатично отмахнулся:
— Ерш смылся! Не жди!
— Нет, друг мой, подождем три дня. И не вздумай ловить его: нос к носу столкнешься — уступи дорогу. Нуте?
— Ладно! Но я не забыл, как вы с Иваном разок перегнули палку: Рогов умер не от руки…
Калугин знал, что Воркун и Селезнев тайно ведут следствие по делу преждевременной смерти уполномоченного губчека, но не стал выдавать своих друзей. Он улыбнулся:
— Батенька, ты закрыл дело, но не закрыл глаза любопытным!
У председателя исполкома Калугин не задержался. И, думая о письме к Ленину, зашагал домой обедать. Неплохо написать еще воззвание: «Мертвое золото на спасение живых» — и поместить в газете.
Мать привыкла к тому, что сын за обеденным столом не расставался с карандашом или книгой. Но сейчас старушка сердито сбросила с белой головы платок и шумно села на стул:
— Коля, так вредно… врачи рекомендуют во время еды думать только о еде…
Николай Николаевич положил карандаш на чистый листок, а сам мысленно составлял воззвание. Маленькая женщина брякнула поварешкой по кастрюле:
— Коля, ты отправил письмо?
— Какое, голубушка?
— Которое писал утром… За этим столом…
— Нет еще…
— И не отправляй! Прошу тебя как мать!
— О чем ты, матушка?
Ее сухие, бледные пальцы пробежались по морщинкам лица и зажали остренький подбородок:
— Не огорчай меня… Дай мне умереть спокойно…
Последнее время Анна Васильевна все чаще и чаще говорила о своей смерти и все чаще и чаще стала молиться богу. А ведь было время, когда она увлекалась математикой, переписывалась с Софьей Ковалевской и только в пасху и рождество ходила в церковь.
Сын вскинул глаза:
— Опять приезжал отец Осип?
Анна Васильевна утвердительно кивнула головой:
— И с ним епископ Дмитрий…
Николай Николаевич вспомнил рыжебородого священника из Волота и поинтересовался судьбой его сына:
— Отец Жгловский не упоминал о своем чаде? Говорят, попович сильно порезал руки?
— Отец Осип не любит блудного сына, никогда не вспоминает о нем. — Мать глазами обвела комнату: — Представь, Коля, ты приходишь домой, а полки без книг, клетки без птиц, аквариум без рыбок, рамки без портретов. Что ты испытаешь?
— Если мои вещи возьмет музей, я буду рад.
— А если не музей?
— Помгол? Ну что ж, матушка, ради голодающих…
— Да Помголу никто не отказывает. Его сбор исключительный! Он всех спасет! — Ее глаза остановились на иконе в серебряной ризе: — Но представь Старорусскую божью матерь без привычного украшения. Кто взял? Кто посмел? Коммунисты! И мой сын — первый зачинатель! Сколько проклятий обрушится на твою голову! А каково мне, одной ногой стоящей в могиле? Пожалей меня! Пожалей верующих!
— Мама, речь идет о спасении тридцати миллионов голодающих только на Волге…
— А ты забыл, как я спасала тебя от жандармов?
— Ты спасала меня во имя лучшей жизни народа И сейчас верующие и священники должны поступить по-христиански — помочь своим сестрам и братьям.
— Замолчи! Я дала слово, что мой сын не пойдет против меня и богородицы. Ты же, вспомни, заступался за чудотворную. И меня всюду благодарили.
— Я заступался ради одного: поместить чудотворную в музей, как только дрогнет вера в нее…
— Спасибо за откровенность! — Анна Васильевна взяла со стола белоснежную салфетку, свернутую трубочкой, и показала на дверь: — Я уйду из дома, если ты пошлешь это письмо Ленину!
Николай Николаевич выронил ложку. Зная материнский характер, сын крепко задумался…
Ему пришел на помощь Воркун. Иван посоветовал учителю самому уйти из дому.
— Приют тебе найдется… — Воркун намекнул, что он охотно переедет во флигель. — Пора и мне… свить гнездо…
Калугин не против занять роговскую «голубятню».
— Но с одним условием, голубчик, организуем коммуну…
Во время новгородской партконференции Николай Николаевич посетил коммуну, организованную местными партийцами. Они жили в одном доме, сообща питались, поочередно дежурили на кухне. За обеденным столом спорили, обсуждали, делились новостями и знаниями.
Рассказ Калугина о коммуне заинтересовал Ивана. Он пошел за тележкой, а председатель укома остался укладывать вещи. Связывая книги, он все же надеялся, что мать начнет его отговаривать. Но она ушла на кухню, принялась греметь посудой.
Вернулся Воркун. Он попросил у хозяйки попить. Удобный случай для матери шепнуть: «Ваня, темно на дворе. Переждите до утра».
Старушка молча отошла в угол, где висела икона. Острые плечи матери слегка вздрагивали. На прощальные слова сына она не ответила.
Сумерки зачернили мостовую. По узкой панели Калугин шел понурив голову. Иван толкал впереди себя высокую двухколесную тележку и старательно всматривался в прохожих. В каждом встречном мужчине он видел Ерша Анархиста. Воркун считал, что Жгловскому есть смысл использовать темноту, чтобы избежать случайного ареста…
Минули два дня напряженного ожидания. Если завтра Ерш не явится с повинной, то Пронин начнет розыск. Калугин знал, что Иван Матвеевич вызвал Алешу Смыслова из деревни, и понимал, с каким настроением юноша вернется в город.
Николай Николаевич заметил, что даже Воркун заколебался. Перед сном Иван позвонил по телефону в чека, медленно повесил трубку и, думая о своем, спросил новосела:
— Ну как, дружище, на новом месте?
— Отлично, голубчик! — Калугин напомнил: — Завтра открытие коммуны. Кого пригласим?
— Это обсудим сообща, — задумчиво проговорил Воркун и, направляясь к лестнице, недовольно заметил: — Оношко приехал…
— Зачем?
— Навестить дочку и заодно осмотреть коллекцию оружия.
— Привез деньги? — насторожился Калугин.
— Не знаю.
— Друг мой, надо завтра пригласить к нам Вейца и коллективно обработать его: коллекция не должна попасть в частные руки. Вейц посчитается с Тамарой Александровной. Ты, голубчик, подготовь ее. Спокойной ночи!..
ЗА И ПРОТИВ
В доме Роговых ждали гостей. Обильный дождь вперемежку со снегом то залеплял окна, то промывал их. Калугин снял мокрые ботинки. Его поход к матери не порадовал: она отказалась идти на праздник коммунаров.
Николай Николаевич надел валенки и бесшумно спустился в столовую, где Сеня и Тамара Александровна украшали круглый стол, освещенный верхним электрическим светом.
Прихожая загудела голосами. Там Иван встречал гостей с подарками. На открытие коммуны пришли Пронин, Люба Добротина, Федя Лунатик и мастер Смыслов, фронтовой друг Воркуна. А вскоре явились Груня с Алешей.
Стажер только что вернулся из деревни. Он успел переодеться, но не успел побриться. Его встревоженные глаза остановились на председателе чека. Тот молча спрашивал: «Где же Анархист?»
Груня поняла безмолвный диалог молодого чекиста с начальником и твердо заверила:
— Придет!
Она потянула Лешу к большому граммофону, но стажер повернулся к Ивану Матвеевичу.
— Я выяснил, — начал он простуженным голосом, — в уезде две именитых знахарки. И ни к одной Ерш не обращался…
— Удрал, значит? — сощурился Пронин.
Праздничное настроение оказалось под угрозой. А тут еще профессор Оношко пожаловал.
— Сколько лет, сколько зим! — раскланялся толстяк, вытирая платком мокрое лицо. — Коллеги, я искренне соскучился по вас. Что у вас нового?
Воркун заговорил о новой коммуне, а Николай Николаевич подумал: «Криминалист наверняка был у хозяина коллекции». И действительно, Аким Афанасьевич объявил, что у Вейца очередное осложнение на горло…
— Он уполномочил меня, дорогие коллеги, поблагодарить вас за приглашение и просит извинить его…
