— Позвольте, коллега, — вставил Оношко. — Кивок на грядущее не довод! Время покажет, кто прав. А сейчас бытуют разные аспекты, разные догадки о судьбе религии. И нет ничего криминального в том, что моя точка зрения не совпадает с вашей, коллега!

— Конечно, криминал не в разных точках зрения, а в том, что ваша мертвая теория хватает живых людей. Вы отлично знали, что Карп и Тамара — самые близкие, любимые для Рогова. И вы отняли их!..

— Я?! — привстал Оношко. — Где факты, доводы?!

— Извольте, батенька! — Николай Николаевич перевел взгляд на младшего Рогова: — Карп Силыч, под влиянием каких ФАКТОВ и СООБРАЖЕНИЙ ты прислал мне свой партбилет?

— Я уж говорил, — Карп решительно поднялся за столом. — НЭП сбил с толку!

— А почему, друг мой, Пронина, Воркуна, Селезнева не сбил? Какую роль сыграл здесь друг вашего дома? Нуте? Какова его точка зрения?

— Я сам скажу! — Толстяк выставил живот. — Коллеги, я убежден, нэп окрылит не только торговцев, кулаков, спекулянтов, но и бюрократов, саботажников и фракционеров. Развяжет руки карьеристам, взяточникам, стяжателям. Приумножит воров, бандитов, развратников! Создаст фронт голодных, безработных, беспризорников. Откроет двери концессиям, валюте, буржуазной культуре. Оживит мракобесов и монархистов! Следовательно, нэп — самоубийство революции!

— И этот тезис о самоубийстве вы подкрепили излюбленной формулой: ЛИБО наступать, ЛИБО отступать, ДРУГОГО варианта нет. Нуте?

— Да, одно из двух: либо — либо!

— Но есть, повторяю, более гибкая формула!

— Чья формула?

— Ленинская! — ответил Калугин и пояснил: — Владимир Ильич нашел третий вариант. Частной лавочке быть и в то же время не быть долго: ее вытеснит кооперация и государственный магазин. Мы, большевики, отступаем для наступления! У нас впереди победа! А вы, профессор, со своей школьной логикой и сами зашли в тупик, и Карпа подтолкнули на измену партии.

— Позвольте?! — оторопел толстяк. — Что значит «подтолкнул»?!

— А вот что! — вскипел Карп, сверкая карими глазами. — Ты говорил, да недоговорил. Прошлым летом ты особенно ко мне присосался. — Он сделал жест в сторону Нины: — Дочь твоя свидетель! Ты мне и про нэп, и про голод, и про своего коллегу, который ради любимой бросил партбилет.

Нина презрительно взглянула на отца.

— Ты подкинул мне все секреты, как завоевать Ланскую, но не сказал главного… — Карп сделал паузу, — что ты сам хотел жениться на ней! И когда твоя дочь раскрыла мне глаза — я пришел к тебе в номер убить тебя! Но ты ловко растянулся на полу и спас себя. Но сейчас не выкрутишься. Ты знал, что брат болен, ибо сам же просил меня пощадить его сердце — не говорить ему о порванном партбилете. А сам что сделал, друг нашего дома?! Отвечай!

— Ты уже ответил, коллега, — улыбнулся Оношко. — Я просил тебя не говорить брату…

— Я-то не сказал, а вот ты, убийца, сказал ему, да еще в какую минуту!

— Позволь, коллега! — опять вскочил толстяк с трубкой в руке. — Прошу не оскорблять меня! Я не говорил твоему брату!..

— Нет, говорил, голубчик! — осадил Калугин, вынимая руки из карманов толстовки. — Мы знаем, с кем имеем дело, и за документами дело не станет, батенька.

— Не трудитесь, коллега, моя совесть чиста!

— Поначалу, профессор, мы тоже так полагали. — Калугин обратился к слепой: — Тамара Александровна, голубушка, припомните, пожалуйста, прошлым летом, накануне убийства Рогова, вам сделал предложение профессор Оношко?

— Да, вторично.

— И что вы ответили?

— То же самое, что и в первый раз: нет.

— А вот Аким Афанасьевич заявил больному Рогову, что вы едете с ним, профессором, в Питер навсегда…

— Позвольте! — возмутился толстяк. — Где сказал, когда?!

— Да, ученый-криминалист, насчет «где» и «когда» вы уж продумали профессионально…

— Кончайте комедию! Где аргументы, где вещественные доказательства? — Он чуточку повысил голос: — Я спрашиваю вас: где?!

— Извольте, голубчик. — Калугин из-под газеты вытащил темную тетрадь с белой лошадью на обложке: — Узнаете, батенька?

Отец растерянно взглянул на дочь и тяжело сел на стул, не зная, куда спрятать позеленевшее лицо. Тем временем Калугин прочитал выдержку из роговского дневника:

— «Крепись, коллега, Карп вышел из партии, а Тамара Александровна едет со мной в Петроград навсегда…»

— Сволочь! — не вытерпел Пронин. — Два удара в больное сердце!

Все с презрением уставились на Оношко. Иван хмуро поднял палец на толстяка:

— Еще болтал о чистой совести!

— Но это не все, друзья мои. — Калугин глазами показал на лестницу, ведущую на чердак: — Вспомните, как ученый-криминалист потешался над провинциальными сыщиками. И осмотр места не так. И протокол не так! И преступления нет! Обычный разрыв сердца. А на деле, как показала жизнь, профессор запутывал следствие…

Оношко встрепенулся, но смолчал. Калугин продолжал, все еще держа в руке тетрадь:

— И за эту путаницу криминалист получил солидное вознаграждение — старинную коллекцию оружия…

— Я купил! — крикнул Оношко.

— Нет, профессор, ты не купил ее, а сам продался Вейцу! Ты информировал его о делах чекистов!..

— Ложь! Требую очную ставку!

— Очную? — вмешался Пронин. — А ты уверен, что хозяин коллекции, он же регент и Рысь, не перешел финскую границу?

— Первый раз слышу! Клянусь, коллега!

— Я тебе не коллега: я не прятал на квартире агента патриарха, как ты!

— Я?! — побелел толстяк. — Я никого не прятал!

— Прятал! — подала голос Нина. — Вспомни прибор на краю полки!

— И послушай показание твоего соседа по дому. — Воркун вытащил из ящика стола протокол допроса и, вынимая закладку, развернул материал.

— «Оношко пригласил меня к себе, — начал читать Иван. — В кабинете никого не было. Сосед предупредил: „Сейчас выключу свет, поговорим втроем“. В темноте я услышал третий голос: солидный, хорошо поставленный. Незнакомец предложил мне сделку…»

Опустив папку, Воркун взглядом как бы прижал Оношко:

— Продолжать? Ну?

— Я не понимаю, что здесь происходит?

— Пока суд чести, батенька, а потом — трибунал! Толстяк заскрипел стулом, у него в руке задрожала трубка.

— Я же… специалист… могу вам пригодиться, коллеги…

— Можешь, если укажешь заграничный адрес Рыси, — Пронин протянул белый лист. — И пароль…

Оношко принял бумагу.

Калугин отошел к окну. По двору пробежал Селезнев. Видимо, Пронин вызвал Сеню из деревни.

Люба кинулась открывать дверь. В прихожей звенели молодые, счастливые голоса…

Так назвал ее Господин Великий Новгород. Люди давно забыли это летописное имя, но она и поныне соединяет родные мне места — Детинец на Волхове и Старорусский курорт на Полисти.

Бегая по древней дороге, я и знать не знал, что она таит в себе. И, поди, никогда бы не узнал, если б не местный историк Калугин. Через эту дорогу он раскрыл мне доброту русскую: еще при Ярославе Мудром иноземные беженцы навечно селились вдоль Русской дороги.

«Но, — говорил он, — Русская дорога — свидетель и русского возмездия: кто рыл тут волчьи ямы — сам туда же кубарем… Старушка дорога видела ратные походы Александра Невского, восстания против бояр и торжество открытия памятника Тысячелетию России. А сегодня эту дорогу топчет батюшка нэп с его гримасами и причудами».

Калугин жил в Троицкой слободе у самой Русской дороги. Мы с ним часто хаживали по ней. И, боже мой, какими только гранями не поворачивал он старинный укат. А когда казалось, что тему уже исчерпал, то дополнял:

«Голубчик, русский путь — русский нрав: всем открыт, всем доступен — без тупиков и завалов. И заметь, столбовая дорога эстафетная: из деревни в деревню, из города в город передавались по ней русское слово и русские традиции, которые и сделали наш народ несокрушимым, — голос учителя звучал гордо. — А мы, революционеры, отечественные тракты вымерили шагами. Я, дружок, знал, куда со временем придут российские пути — Русская дорога одна из первых вышла к нашему Кремлю…»