Калугин обнаруживает диалектичность природы, созерцая ее, аналитически расчленяя на отдельные стороны и признаки явлений, выявляя их общность и различие, устанавливая множественность степеней такого рода общностей и различий преимущественно индуктивно. Он фиксирует противоположности, противоречия и их взаимопереходы, большей частью не выводя, а констатируя то или иное противоречие как источник развития. Причем вся эта мыслительная деятельность основывается на восприятии предметно-вещного мира, его процессов, состояний и свойств, через соотношение которых Калугин постигает и представляет диалектику развития. Его диалектика наглядна до метафоричности, общее предстает у него преимущественно в одеяниях специфического и единичного. Калугин как бы избегает восхождения к абстрактному и от него — к мысленно конкретному, выражаемому в философских принципах, законах и категориях; его стихия — чувственные образы, которые выступают «полномочными представителями» понятий и категорий, тогда как изменчивая подвижность этих образов олицетворяет собственно диалектическую логику, то есть мысленное движение понятий и категорий. Вот почему его философское изображение мира приобретает иногда натурфилософский оттенок, а логика мышления весьма сближается с логикой научения — дидактической.

В таком неоднозначном изображении философского облика главного героя романов нельзя усматривать соединение несовместимых качеств: с одной стороны, активный участник революционных преобразований, идейно зрелый коммунист, интеллигент, основательно изучавший философское наследие Гегеля, Маркса, Ленина, осознавший роль диалектики как метода познания и попытавшийся внести свою лепту в ее разработку, а с другой — налицо признаки неразвитости, непоследовательности, ограниченности философского мышления. Эти противоречия, подчеркнем еще раз, лишь указывают на незавершенность начатого перехода от усвоения философской теории к творчеству в этой сфере мысли, от дилетантизма — к профессионализму. Тем более что в середине 20-х годов еще попросту не было многих условий объективного и субъективного порядка, содействующих завершению такого перехода для Калугина и других его современников, которых он представляет как литературный тип.

Но если философски образованный и философски мыслящий герой может быть признан типичным для воспроизводимого в романах исторического периода, то перед литературной критикой должен возникнуть вопрос: почему в произведениях советских писателей отсутствуют аналогичные черты, которые олицетворяли бы особенности философского мировосприятия на последующих этапах социалистических преобразований в нашей стране?