Но оставим это и обратимся к положительным доказательствам в деле. К числу их относится экспертиза. Когда мы разбираем на суде уголовном вопросы гражданские, мы, обыкновенно, встречаем необходимость во всем, что касается техники банковых дел, обращаться к людям сведущим, к экспертизе. Вы слышали, господа присяжные заседатели, что авторитетный представитель экспертов тайный советник Сущов давал вам объяснения, которые, можно сказать, разбили обвинение в прах, и после экспертизы от обвинения остался один призрак, ибо все обвинение было основано на том, что билеты подложны. На этом удивительном недоразумении построен и обвинительный акт, что же теперь осталось от этого обвинительного акта? Эксперты сказали, что билеты, выданные под учет векселя, не могут считаться подложными. Этого достаточно, чтобы разрушить все выводы обвинения. Закон не дозволяет прокурору увеличивать обвинение. Но этот закон платонический и, невзирая на экспертизу, позабыв о ней, обвинение продолжает утверждать, что вкладные билеты, те самые, которые покупались Государственным банком, подложны. Но как же быть с экспертизою, со свидетелями? Обвинение обошло это затруднение, оно просто промолчало экспертизу. Затем обвинение смешало две вещи: вклады на хранение и вклады для обращения из процентов. Если бы обвинение своевременно ознакомилось с Уставом Кронштадтского банка, оно нашло бы, что это две различные операции: прием на хранение — одна, а прием вкладов — другая. Устав был вам прочитан и обстоятельство это, столь важное, столь отчетливо выясненное моими сотоварищами по защите, конечно, не могло укрыться от вашего внимания. Обращаясь к тому же Уставу, обвинение могло бы убедиться, что и правительство смотрит на эти операции совершенно различно. Так, например, в параграфе 26 сказано, что билеты банка на внесение денежных вкладов принимаются в залог по операциям по ценам, которые будут установлены министром финансов. Но если цены на вкладные билеты устанавливаются ежегодно, так же как и на акции, то очевидно, что вкладные билеты вовсе не представляют собою какую-то незыблемую наличность в кредитных билетах, ибо министр финансов не может же ежегодно определять сумму кредитных билетов. Господин прокурор каким-то образом просмотрел это обстоятельство и все время утверждал, будто каждый покупатель, у которого есть такой вкладной билет, убежден, что он покупает наличные деньги. Вот что значит, когда обвинение теряет почву и чувство действительности. Как оно не сообразило, что если бы действительно частные люди покупали эту наличность, то как же они могли давать двугривенный за рубль? Я привожу слова обвинителя, хотя он и в данном случае допустил небольшую неточность: двугривенного за рубль никто не платил, а реализация билетов происходила при потере двадцати, тридцати копеек, что не совсем одно и то же. Ясно, что вкладные билеты покупались как акции банка и котировались различно. Смешав прием на хранение с приемом на вклады, обвинение сочло себя совершенно окрепшим и смело доказывало подложность билетов, помимо экспертизы, так сказать, обходилось собственными, домашними средствами, не стесняясь ни Уставом, ни свидетелями.
В объяснениях обвинения вкралось также смешение понятий о безнадежности и подложности. Прокурорский надзор полагает, что если обязательство безнадежно, то оно подложно, и даже провозглашает такой принцип, что всякая неправда в документе есть подлог. Такое определение неверно и не соответствует закону о неслужебном подлоге; не всякая, а только злонамеренная неправда входит в состав преступления подлога. Провозглашение юридических афоризмов такого рода по меньшей мере рискованно. Например, в тексте рублевой ассигнации сказано, что выдается золотой рубль, но золотого рубля нет и он не выдается. Однако из этого не следует ни чтобы рублевый билет был подложный, ни чтобы он был безденежный. Итак, в обвинении господствует смешение понятий: вкладов на хранение и вкладных билетов, безденежности и подложности. Однако в этом вся суть дела. Вас, господа присяжные заседатели, спросят: подложны вкладные билеты или нет? По этому вопросу можно сказать, что судебное следствие представляет богатый материал, и я распределил этот материал на восемь доказательных пунктов. Вот они. Во-первых, я припомнил, что двое гражданских истцов, которые имеют вкладные билеты, кажется, на сумму 320 тысяч рублей, Шнеур и Михайлов, признают, что билеты не подложны. Это мое первое соображение. Ведь какие-нибудь причины у них есть к такому заключению. Правда, им не удалось объяснить, почему они отвергают подложность, но все-таки они успели выразить весьма ясно, что билеты считают действительными. Другое мое соображение такое. Есть статья 27 в Уставе гражданского судопроизводства, которая говорит, что если в уголовном деле встречаются гражданские вопросы, еще не разрешенные гражданским судом, например, когда определение преступности деяния зависит от свойства несостоятельности обвиняемого (а здесь как раз есть вопрос о свойстве несостоятельности князя Оболенского по его еще неоконченному конкурсу), то рассмотрение уголовного дела приостанавливается до разрешения спорного вопроса судом гражданским. На основании статьи 27 (я прошу занести эту часть моего обвинения в протокол) я полагаю, что ввиду производящегося конкурса о несостоятельности князя Оболенского, ввиду того, что свойство этой несостоятельности не определено, ввиду, наконец, производящегося в общем собрании Сената дела по спору о безденежности вкладных билетов Кронштадтского банка, я полагаю, что настоящее дело подлежало бы приостановлению, впредь до разрешения спорных гражданских вопросов в подлежащем суде. Представьте себе, что суд присяжных скажет: «Билеты подложны», а сенат признает их неподложными, подлежащими зачету. Или суд присяжных признает билеты подложными, а конкурс скажет: «Несостоятельность князя несчастная, а его билеты уплатить следует». Ведь это будет противоречие. Вот почему мой второй вывод такой: пока суд гражданский не решит, что билеты подложны, для нас этот вопрос представляется сомнительным, т. е. таким, который следует разрешить не в пользу обвинителя, а против него.
Третьим доказательством в нашу пользу является экспертиза, я на нее ссылался. Четвертое доказательство — это свидетели, и притом свидетели совершенно своеобразные. Например, свидетель Баранов, который явился сюда и в присутствии товарища прокурора заявил, что он делал с вкладными билетами те же операции, что и князь Оболенский. Нужно же быть последовательным. Это показание свидетеля Баранова, по моему мнению, следовало занести в протокол, дабы впоследствии возбудить против Баранова уголовное преследование, потому что если уж посадили на скамью подсудимых одного, то следует посадить и другого, совершившего то же самое. Такое соображение всецело применимо и к свидетелю Герарду и ко всем остальным, которые получали вкладные билеты Кронштадтского банка под векселя. Между тем оказывается, что все эти лица остались свободными, а князь Оболенский, говоривший на предварительном следствии то же самое, что и эти свидетели, посажен на скамью подсудимых. Спрашивается, где же тут справедливость? Ведь показание Баранова, Герарда и др., с точки зрения господина прокурора, не что иное, как «явка с повинною». Почему же оно не занесено в протокол? Судить, так уж всех судить! А не всех — значит действия князя Оболенского не преступны даже в том случае, если бы они были только сомнительны. Но по-моему, и сомнительного в них ничего нет, и это та же история, что уголовное дело о неплатеже в срок по векселю. Итак, вот уж три соображения против подложности билетов.
Затем есть еще соображение практического свойства — я говорю об убеждении, державшемся в течение двух с половиною лет в судебном ведомстве, что князь Оболенский в этом деле представляется только свидетелем, значит, его действия в такой долгий промежуток времени не представлялись преступными, и все операции с вкладными билетами им нисколько с самого начала не скрывались. Итак, я заключаю, что если кто два с половиной года предварительного следствия не был преступником, то существует относительная вероятность в том, что он в самом деле невиновен. Ведь нельзя так долго заблуждаться в таком вопросе, как вероятность в преступности. Если она сомнительна, то она не доказана. Но еще лучшим доказательством неподложности билетов служит практика конкурсного управления по делам Кронштадтского банка. Эта практика обращает на себя особенное внимание. Если бы конкурсное управление считало билеты, выданные под учет векселей, подложными, то не могло делать по ним уплаты или выдавать их обратно в обмен на векселя, а между тем конкурс уплатил по этим билетам Герарду, Виленскому банку и купцу Андрееву, признав, что эти билеты правильно задебитованы по книгам, а когда обратился с тем же князь Оболенский, представивший на полтора миллиона билетов, и просил о выдаче ему на ту же сумму его векселей, то что сделал конкурс? Конкурс отказал. Итак, конкурс производил свободный разбор: одни билеты принимал, другие браковал. Между тем в протокол занесено заявление гражданского истца, что он вполне присоединяется к прокурору по вопросу о подложности вкладных билетов. Как же это? Ведь прокурор признал все билеты подложными, а конкурс не все. Какие же билеты правильно задебитованы, а какие неправильно, того суд уголовный разрешить не может. Итак, явное противоречие, в которое впал гражданский истец, изобличает шаткость обвинения и гражданского иска по вопросу о подложности. Чем же руководствовался конкурс при распределении правых от виновных, чем? Конечно, своими выгодами кредиторов и конкурсного управления. Так вот где мы должны искать разрешение наших сомнений. Вопрос о законе решает вклады. И вот как строятся обвинения. Ведь все, что происходит здесь, будет напечатано. Все это прочтется и читатели скажут: что же это, в самом деле? Где мы живем? Где ограждающие нас законы? Занимая деньги в банке, обязаны ли мы знать эти тайны или не обязаны? Не уплатив в срок, что мы — неисправные должники или уголовные преступники?
