Господа судьи, господа присяжные заседатели! Когда защита на пятнадцатый день судебного заседания является перед вами, когда ей предстоит повторить, в сущности, соображения, только что выслушанные вами по этому предмету, вы поймете, насколько ее задача затруднительна. Мне приходится, так сказать, подбирать крохи и осколки, которые остались от защиты князя Оболенского, и преподносить вам эти осколки, стараясь составить из них одно целое... Вы поймете, господа присяжные заседатели, что, вполне сознавая то утомление, которому вы подверглись, и то утомление, которому подвергаются судьи, моя задача должна ограничиться тем, чтобы испросить у вас внимания, хотя на небольшой промежуток времени. Если я сумею заставить вас выслушать меня без видимого утомления, это будет для меня наградою и успехом, на большее я и не претендую. Все, здесь происходившее, должно было создать в вас одно убеждение, что здесь судятся лица, участвовавшие в погибшем банке, судятся еще двое посторонних. Я думаю, если у вас это впечатление должно было явиться с самого начала судебного следствия, если вы думали, что в течение процесса выяснится виновность этих двух посторонних лиц, то теперь, когда настал пятнадцатый день заседания, а доказательств виновности их все еще нет, то нужно полагать, что и на пятнадцатый и на семнадцатый их не будет. И действительно, я не раз спрашивал себя, какая причина необычайной продолжительности настоящего процесса. Я думаю, что одна из главных причин заключается в том, что к процессу уголовному пристегнуто нечто вовсе не уголовное, так, как привесок какой-то, для красоты. К вопросу уголовному, который подлежит вашему рассмотрению, например, виновны ли директора в растрате сумм банка, в беспорядке по счетной части, к вопросам простым, в которых управление банка признало себя виновным, притянут за волосы вопрос совершенно другой, вопрос гражданский. Например, расчеты князя Оболенского с Шеньяном, кто из них кому должен и сколько? Или другой вопрос: состоит ли князь Оболенский у конкурса банка в долгу или, как утверждает князь Оболенский, конкурс банка ему должен? Разве здесь место для разбора подобных расчетов, для которых у нас есть совершенно другие залы суда? Вот недалеко отсюда, в этом же этаже помещаются IV, V, VI отделения окружного суда, вот туда пожалуйте, там можно разобраться, туда приносят документы, там выслушиваются объяснения сторон, и если недовольны решением, то отправляются в Судебную палату. В двух инстанциях, осмотрительно, с документами в руках, без запальчивости и укорительных выражений — так-то судят дела гражданские. Затем, в нашем деле есть еще вопросы коммерческие, для них есть опять новое здание на Фонтанке, в коммерческом суде — там разбирайтесь! А недовольны — идите в IV департамент сената. На все свои порядки есть. Скажите, зачем же в III‑м уголовном отделении суда, где решается вопрос о наказуемости людей, вдруг разбираются вопросы гражданского и коммерческого права? Если нельзя требовать от представителей прокуратуры, как неспециалистов гражданского права, чтобы они излагали вполне безукоризненно свои воззрения на спорные вопросы, то можно желать и требовать, чтобы присяжных заседателей не утруждали расчетами по документам и книгам, которые велись кое-как, которые частью представлены в суде, частью исчезли. Можно бы выразить желание, чтобы сомнительные и спорные вопросы не решались с плеча, без дальних справок и чтобы рискованные выводы недолгих размышлений не выдавались за бесспорные истины, на основании которых «требуют» от вас обвинительного приговора, как будто можно его требовать! Я сказал, что в данном деле есть двоякого рода вопросы: уголовные и гражданские, и последняя моя надежда заключается в том, что в заключительном слове председательствующего в заседании раздастся, наконец, авторитетное разъяснение различия этих вопросов. Может быть, вам будет указано, господа присяжные заседатели: вот эти вопросы подлежат вашему разрешению, а вот эти-то счеты — кто кому должен — это вопросы посторонние, и вы можете не принимать их во внимание при определении вины подсудимых.

Действительно, господа присяжные заседатели, если вы примете этот упрощенный взгляд к делу, то для вас сам собою ряд подсудимых распадется на две группы. В одной вы увидите деятелей банка, в другой — посторонние фигуры заемщиков, подмалеванные где-то на углу полотна, и вы увидите, что слить их воедино невозможно, это было бы то же самое, что привлекать пассажиров поезда, который подвергся крушению, к ответственности за это крушение наравне с машинистом и начальством дороги или ловить на улице прохожих, обвиняя их в том, что слишком близко подходили к лопнувшему банку. Это прием искусственный, незаконный, прием, который, нужно надеяться, не будет часто повторяться у нас в судах, потому что если разовьется такая практика, то нужно думать, что для целей и достоинства правосудия в будущем оно особенной службы не сослужит.

Итак, я говорю, что здесь две группы подсудимых, и если вы внимательнее присмотритесь к ним, то увидите, что группа банковых дельцов, в свою очередь, распадется на две. Вы видите, что на верхнем конце скамьи разместился персонал правления, рядом с ним персонал подчиненных, исполняющих приказание начальства. Между той и другой группою случайно попался художник, музыкант, не принадлежащий ни к тем, ни к другим: ни к группе управляющих, ни к группе управляемых и не имеющий никакого понятия о банковых делах. Таким образом, разобраться в настоящем деле не представляется особенного труда; но совершенно иное дело, если вы станете на почву, на которую вас пригласил последовать за ним товарищ прокурора. Если вы хотите разобраться в гражданских отношениях этих лиц, хотите на себя взять роль судьи, и, как говорили вам некоторые из гражданских истцов, если вы захотите решать вопросы, не касающиеся виновности, то вы натолкнетесь на непримиримые противоречия. Правда, у вас могут остаться в памяти некоторые цифры, но с этим недостаточным багажом пускаться в путь было бы крайне рискованно. Может быть, вы припомните, что, по заключению экспертов, билеты, выданные на предъявителя 3 февраля, одним членом записаны на имя Оболенского на 1 миллион 300 тысяч рублей, тогда как из дела видно, что билеты брались не в один раз, выдавались князю Оболенскому под особые расписки и притом под надлежащее обеспечение — под векселя. Если же они записывались разом на такую громадную сумму, которая не соответствует остальным документам в деле, то отсюда можно заключить, что счетоводство по операции вкладных билетов велось кое-как. Операции записывались, когда бог на душу положит, и все дело вообще со стороны банка велось спустя рукава. Или вспомните, например, по книгам Сутугина о сухарной операции значится за конец января на Оболенского одним числом выдача на 900 тысяч 30 вкладных билетов. И заметьте, что все это записывается за несколько дней до краха банка. С другой стороны, вы слышали, что конкурс банка требует с Оболенского 2 миллиона 300 тысяч рублей. Но вы, конечно, помните, что председатель конкурса присяжный поверенный Белецкий объяснил нам, что князь Оболенский предлагал конкурсу принять от него на полтора миллиона вкладных билетов и просил возвратить ему на эту сумму его векселей. Казалось бы, что может быть справедливее этого требования. Однако председатель конкурса Белецкий, он же и гражданский истец, ответил князю Оболенскому отказом под тем предлогом, что эти вкладные билеты будто бы составляют продукт преступления. Но это пустая отговорка. Ведь предмет уголовного расследования не сам билет, а факт его выдачи. Раз билеты выданы под векселя, а я вам возвращаю билеты, то вы должны мне возвратить векселя. Позвольте нам рассчитаться, как вы рассчитались с Герардом и другими. Господа присяжные, я, конечно, не допускаю мысли, чтобы здесь был интерес лиц, заведующих конкурсом, хотя они получают известный процент с массы. Я допускаю, что здесь действует неудержимое, бескорыстное желание угодить правосудию, вследствие этого необменные вкладные билеты лежат здесь на столе вещественных доказательств. А присяжный поверенный Потехин в то же время скорбит, что на его душе лежит 2 миллиона 300 тысяч рублей нашего долгу, когда ему как бывшему куратору конкурса так легко было бы уговорить Белецкого облегчить его страдания. Из всех бесконечных счетов и расчетов Оболенского для меня выясняются только некоторые отдельные моменты, но я не буду утруждать вас выяснениями и выкладками и только попрошу позволения коснуться одного вопроса. Здесь говорилось несколько раз, что князь Оболенский представил на 750 тысяч рублей вексельных бланков и что эти бланки никакой цены не имеют. Этот факт нельзя забыть, он чрезвычайно хорошо рисует, как смотрело правление Кронштадтского банка на свои обязанности и на интересы банка. Когда вы выдаете на себя обязательство в виде вексельного бланка и ставите на нем свою подпись, то пока непрописан текст, он недействителен, но если прописан текст, он делается для вас бесспорным документом. Вексель будет протестован, и по нему будут взыскивать деньги. Следовательно, эти бланки на 750 тысяч рублей были вполне обязательным документом для князя Оболенского. Разве он мог угадать, что Лангваген не удосужится сам и даже не потрудится заставить писца прописать эти тексты. Теперь вы оцените, господа присяжные, насколько было основательно замечание защитника Лангвагена, что лучше было бы, если бы князь Оболенский прислал нам три меры каменного угля, чем эти ничего не стоящие бланки. А я скажу: лучше было бы Лангвагену найти несколько свободных минут и заполнить эти бланки текстом. Тогда Кронштадтский банк имел бы лишних 750 тысяч рублей в руках. А ведь это почти миллион, который, конечно, пригодился бы банку в конкурсе князя Оболенского. Итак, вот в каком мы положении находимся. Как мы разберемся в гражданских делах и во взаимных претензиях? Не лучше ли оставить их просто, оставить в стороне и перейти к вопросам чисто уголовным. Когда дело доходит до уголовных вопросов, то вы заметили, что происходило на суде. Все сваливают с себя ответственность на двух лиц: князя Оболенского и Суздальцева и говорят, что они виноваты, они соблазнили некоторых директоров банка и вовлекли их в такие невыгодные сделки. Сразу это кажется чрезвычайно странным. Почему? Ведь эти лица простые заемщики, которые по закону не могут знать и, действительно, не знали подробностей банковых операций, так как Устав банка параграфа 46 предписывает сохранение коммерческой тайны. Заемщики тут при чем? И кто станет делать дела с таким банком, который заявит своему заемщику, что положение его отчаянное и безвыходное? Впрочем, ожесточение против князя Оболенского объясняется совершенно иначе. Два с половиной года князь Оболенский был только свидетелем по этому делу, но вот наступил какой-то несчастный день, и князь Оболенский, который накануне лег спать полноправным гражданином, проснулся уголовным преступником, хотя ничего в это время не совершил, хотя никакого факта к делу не прибавилось. Почему же ему стала угрожать ответственность за мошенничество? Что же он сделал в это время? Да ровно ничего. Каким же образом он был вчера невинным человеком, а сегодня оказался настолько виновным, даже таким преступником, с которым представитель обвинительной власти совершенно не церемонится, третирует его, сравнивая прямо с ворами и мошенниками. Что же изменилось? Да изменился взгляд прокурорского надзора, больше ничего — факты остались те же самые. Делать нечего. Вы знаете, что заключение обвинительной камеры, к сожалению, нельзя обжаловать отдельно от кассации. Мы преклоняемся перед этим заключением, но считаем его неправильным, и будем это доказывать всеми предоставленными нам способами. А пока позвольте указать вам на пример гражданского дела, неправильно поставленного на уголовную почву. Представьте себе, что перед вами за решеткой сидел человек. Читают обвинительный акт: такой-то обвиняется в том, что, заняв у такого-то деньги и выдав вексель, обещал ему уплатить в такой-то срок, но по наступлении этого срока не уплатил. Признаете ли вы себя виновным? Нет. Я занял деньги и выдал вексель. Это дело гражданское. И вот, обвинитель доказывает, что обвиняемый дурной человек, что и прежнее-то его поведение было предосудительное, нечестное, преступное. Подсудимый, конечно, смущен, растерян, сбит с толку. Минутами ему кажется: уж и в самом деле не преступник ли я? Он защищается как может, противоречит сам себе и все твердит, что дело гражданское, что у него нет денег, но что он заплатит и что тут нет преступления. Ему отвечают, гражданское оно или уголовное, это другой вопрос, который до господ присяжных не касается, а вот лучше разберем вашу прошлую жизнь. И разбирают и позорят ее, эту прошлую жизнь, позорят, сколько угодно, и заметьте, без всякого отношения к предмету обвинения, позорят потому, что опозоренного, нравственно убитого человека легче обвинить, чем честного. Положение такого неисправного плательщика, господа присяжные, кажется безвыходным, и пример мой, спешу прибавить, фантастический; но если присмотреться к нему попристальнее, то, право, эта фантастическая история представляет много сходного с делом о князе Оболенском. Он заемщик банка, оказавшийся неисправным плательщиком на неизвестную, впрочем, сумму. Но всю вину сваливают на князя Оболенского; Шеньян, сознавая свою вину в погибели банка, Шеньян, «хозяин дела», хочет, так сказать, ценою обвинения князя Оболенского облегчить свое положение. Другой союзник обвинения, поверенный банка, ведет свою линию. С его точки зрения здесь главные виновники — три лица: Шеньян, князь Оболенский и Суздальцев. Виновность Шеньяна отвергать нельзя, так как он сам в ней сознался, но почему виновны Суздальцев и князь Оболенский? Да потому, что эти лица, с которых можно что-нибудь взять. Это естественно с точки зрения гражданских истцов, но грустно видеть, что Шеньян делает то же самое. А почему? Я думаю, что это объясняется пребыванием Шеньяна в тюрьме, где развиваются недобрые инстинкты. Сваливать свою вину на другого — черта не особенно красивая, но ведь в уголовном суде приходится считаться не с добродетелями, а со слабостями.