Затем ему ставится в улику еще то, что он в депешах называет вкладные билеты «зелеными», «красными»; они были такого цвета, следовательно, в этих названиях нельзя видеть что-нибудь особенное, точно так же, как нельзя видеть что-нибудь преступное в названии трехрублевых кредитных билетов зелеными и десятирублевых красненькими бумажками. Князь Оболенский не мог знать о критическом положении дел Кронштадтского банка до самого конца 1876 г. Ведь и Государственный банк в 1876 и 1877 гг. оказал кредит в 500 или 600 тысяч рублей Кронштадтскому банку. Если это государственное учреждение считало себя вправе оказывать кредит — а кредит давался Кронштадтскому банку под учет представленных им векселей в форме ссуды, как же мог князь Оболенский, частный человек, знать, что это учреждение в дурном положении, тем более, что когда он вступил в сношения с Кронштадтским банком, он имел право и основание считать свое дело, т. е. подряд сухарей, выгодным, да таковым и считали его члены правления, которые рассчитывали, что Шеньян наживется на подряде и поправит дела банка. Я полагаю, что вы не можете признать, что князь Оболенский имел представление о преступности действий, которые совершал реализацией билетов. Если вы признали бы реализацию билетов под учет векселей сделкой, не дозволенной законом, то не можете признать, что кн. Оболенский с достоверностью знал о незаконности такого рода действий и, следовательно, совершил преступление.
Мне остается сказать еще о гражданском иске. Здесь представлено много исков, вытекающих из разных оснований. Главным образом, предъявлены иски по вкладным билетам, составляющим предмет обвинения. Прежде всего следует отметить, что главный истец — конкурсное управление Кронштадтского банка — признавало и признает подлежащим удовлетворению по соразмерности из массы все вкладные билеты, выданные под учет векселей и проведенные по книгам банка, так что взгляд конкурсного управления находится в противоречии с обвинением. Герард получил из конкурса свой вексель обратно, представив вкладной билет, так же делали Баранов и Шапиро, делали и другие. Представитель Черногории предъявляет здесь иск на 7 билетов. Из них 2 признаны конкурсным управлением и отнесены к 1-му роду 2-му разряду, один опровергается как безвалютный. Такова одна часть гражданских истцов, представивших такие юридические основания иска, которые расходятся с обвинением. Что же касается другой части гражданских истцов, то они касательства к князю Оболенскому иметь не могут, так как относятся к растрате вкладов на хранение, и князю Оболенскому не может быть поставлено даже в нравственную, не только в юридическую, вину, что он принимал косвенное участие в расхищении Кронштадтского банка, потому что в то время, когда он познакомился с банком, в нем почти ничего не было и банк рассчитывал поправиться на средства князя Оболенского. Это признается в обвинительном акте.
В копии обвинительного акта, выданной Оболенскому, сказано: в 1878 г. банк существовал растратой вкладных билетов. Я, признаюсь, не мог признать правильности такого юридического определения, как «растрата вкладных билетов», которые признаются обвинением «подложными». Но дело в том, что для меня важно признание обвинением отсутствия в кассе банка каких-либо наличных денег с 1876 г. Это доказывает только то, что деятели Кронштадтского банка ничего, кроме убытков, от всех своих дел не имели и что им нужно было чем-нибудь восполнить свои недочеты, а восполняли они эти убытки из дел князя Оболенского, от которого это скрывали до тех пор, пока было возможно скрывать.
Что касается главного истца, главного противника князя Оболенского — поверенного конкурсного управления Кронштадтского банка, то я должен сказать, что его выгода действительно находится в прямой зависимости от признания подложными вкладных билетов. Это разом сократит претензии на 2 с половиной миллиона по вкладным билетам, которые конкурс считает, по всей вероятности, рубль за рубль, потому что иначе не могло быть несостоятельности князя Оболенского на 5 миллионов рублей. Можно сказать: зачем это так? Но выгоды конкурса еще недостаточная причина, чтобы гражданское дело превращать в уголовное. Разделаться в один раз со всеми вкладными билетами, признав их подложными здесь, на суде уголовном, может быть, очень приятно и удобно для конкурса, но из этого не следует, чтобы спор о действительности вкладных билетов в порядке уголовном, который в настоящее время предъявляет конкурсное управление, представлялся правильным и законным. Спор Оболенского с конкурсным управлением по вкладным билетам, да и вообще все претензии частных лиц к конкурсному управлению должны бы были быть разобраны в суде гражданском. Там настоящее их место. Там эти споры и разбирались до сих пор. Вы слышали от свидетелей и видели из документов, что конкурс предъявил на 650 тысяч рублей векселей к князю Оболенскому. Векселя эти были выданы Оболенским взамен вкладных билетов. И в коммерческом суде, и в сенате производились дела между Оболенским и конкурсом банка. Оболенский просил только о зачете вкладных билетов за векселя. Конкурс спорил против этой просьбы, основываясь на том, что вкладные билеты были неправильно проведены по книгам и не соответствовали векселям. Дела эти производились и в коммерческом суде, и сенате и были решены в пользу конкурса. Но во всех этих спорных делах ни в коммерческом суде, ни в сенате не говорилось о подлоге. Взгляд конкурса был, следовательно, соблюден и без уголовного дела. Почему же в таком порядке не могут быть разъяснены и другие дела по вкладным билетам? Сама претензия конкурса в настоящем виде представляется не совсем простою и ясною.
Несомненно видно из дела, что из средств князя Оболенского было уплачено до 400 тысяч рублей наличными Кронштадтскому банку за предъявленные билеты, но между тем эти деньги не принимаются в расчет конкурсом; не принимаются и другие 350 тысяч, которые уплачены Оболенским в разные провинциальные учреждения за счет банка. Конкурс получил от интендантства за счет князя Оболенского до 30 тысяч рублей — они не принимаются в расчет. Все это убытки невозвратимые для Оболенского. Наконец, следует вспомнить и о мировой сделке, которая проектировалась между конкурсом и Оболенским, и о тех полутора миллионах, которые выкуплены Оболенским и лежат здесь на столе. Конкурс согласился возвратить все векселя Оболенскому и получил с него полтора миллиона выкупленных вкладных билетов, но он требовал еще 30 тысяч рублей наличными из интендантства. Оболенский требовал наличные деньги себе, из-за этого пункта разошлась и вся мировая. Если бы она была заключена, не было бы дела, а не состоялась она из-за спора о 30 тысячах рублей, которые, тем не менее, конкурс получил и не ставит в счет Оболенскому, а требует теперь с него по векселям 600 тысяч рублей и не признает вкладных билетов. При таком положении взаимных счетов и расчетов трудно признать в деле характер уголовный.
В конце концов нельзя не припомнить слов Шеньяна, сказанных здесь на суде: «Если бы князь Оболенский возвратил билеты и выдал векселя, ну, тогда я бы остался ему должен 120 тысяч рублей или больше». Я не настаиваю, однако, на том, кто кому должен, потому что в настоящем судопроизводственном порядке решительно невозможно выяснить те расчеты, которые касаются большого дела, миллионов не призрачных, но действительно полученных из интендантства Шеньяном. Были ли они сполна истрачены на сухарное дело — нам неизвестно. Невольно все-таки приходит на память экспертиза, свидетельствующая о том, что 720 тысяч рублей наличных денег были уплачены Шеньяном банку в 1878—1879 гг. Я повторяю, что по отношению к вкладным билетам князь Оболенский действовал добросовестно по отношению к себе, он думал, что делал вещь законную. Прокурорский надзор сначала ставил ему в вину, что векселя количественно недостаточно обеспечивали вкладные билеты; князь Оболенский старался доказать противное и доказал это; потом вдруг обвинение изменилось, ему стали говорить, что хотя векселей и было бы достаточно, но подлог все-таки существует, независимо от количества векселей. Чего держаться, я теперь уже не знаю. В настоящее время нами было доказано, что векселей было выдано на сумму достаточную, что были даны и бланки, найденные в банке на 750 тысяч, и что не вина Оболенского, если правление не прописало их, что, наконец, выдавались и наличные деньги и что затем вкладные билеты были совершенно правильные по форме. Все это доказано, но прокурор все-таки продолжает обвинять князя Оболенского. Я уже указал вам, господа присяжные, что закона, прямо относящегося к настоящему случаю, нет, что вам представляется необходимым разрешить по отношению к вкладным билетам и законности их выдачи под векселя, так сказать, законодательный вопрос. Между тем для правильного разрешения всякого судебного уголовного дела необходим прежде всего закон, который бы предусмотрел то преступное деяние, за которое преследуется обвиняемый. Я хорошо знаю князя Оболенского и имею право утверждать, что ему бы и не пришло в голову брать и реализовать вкладные билеты, если бы был ясный закон, который бы указывал ему в подобном деянии служебный подлог. Сам ход предварительного следствия указывает на неправильность обвинения. В течение всего предварительного следствия дело принимало самые противоположные направления. Говорю об этом со слов подсудимого Оболенского, высказанных здесь на суде перед вами и которым нет причины не доверять. В течение двух лет Оболенский допрашивался как свидетель, и невзирая на домогательства конкурса судебная власть не находила в действиях Оболенского ничего преступного. Прокурорский надзор не находил возможным составить обвинительного акта. Потом с 1881 года все круто вдруг изменилось, и в тех же обстоятельствах прокурорский надзор стал видеть преступление. Я не могу не питать уверенности, что почтенный представитель обвинительной власти, требующий от вас, господа присяжные, осуждения князя Оболенского, искренно убежден в его виновности и в преступности его действий. Но я теперь видел и то, что другие судебные власти в тех же обстоятельствах не видели ничего преступного. Наконец, я видел действия других правительственных мест и лиц (Государственный банк, кредитная канцелярия), направленные к поощрению в иных случаях тех самых действий, которые преследуются как преступление в настоящем деле. При таком положении вещей как русский гражданин я не могу не чувствовать глубокого смущения, как нам действовать, как же поступать, чтобы не впасть в гибельную ошибку? Где же закон, ограждающий свободу гражданина? Всякий закон должен быть ясен, это его необходимое условие, если он касается даже самых мелочных условий жизни — ширины улицы или освещения черных лестниц. Но тем более должен быть ясен закон уголовный, от которого зависят жизнь, свобода, благосостояние, имущество граждан. Закон уголовный должен быть видною оградою, поставленной на опасном месте, а не капканом, подброшенным на большой дороге. Я полагаю, господа присяжные, что если бы был ясный закон, то настоящего дела не было бы. Нельзя ставить в упрек князю Оболенскому, что он обманывал людей. Если бы это была правда, то из Тулы, где он жил, родился, действовал как общественный деятель и где, следовательно, его ближе всего знали, не явились бы голоса защиты. Сто десять уважающих себя лиц с губернским предводителем дворянства во главе, зная и прошлое Оболенского, не отказали ему в нравственной поддержке, высказав ему свое доверие и уважение в открытом письме. Вспомните заключительные слова этого письма: «Внешние обстоятельства могли сложиться неблагоприятно для вас, но мы пребываем уверены, что намеренно вы не могли совершить недостойный поступок. Дай Бог поселить вам те же убеждения в ваших судьях!» Я был бы очень счастлив, если бы мне удалось быть верным передатчиком их чувств и вселить в вас это убеждение!
