Представитель прокурорского надзора начал свою речь с того положения, что напрасно обвиняемый оправдывается законом, что он по закону не прав, и видел как бы дерзость со стороны обвиняемого, что он неверно сослался на закон. Но представитель прокурорского надзора делает ссылку на закон, да не на тот. Он не упоминает вам о том, что обвиняемый князь Оболенский— частный человек, что он не служит, не принадлежит к составу банка и что таким образом известный закон, который относится к служащим, не может быть применим к нему, как к частному лицу. Между тем это вопрос огромной важности. Что такое служебный подлог? Ложные сведения, включенные в какой-либо документ лицом, находящимся на службе, будут служебным подлогом, ложные же сведения, включенные в правильно составленный документ, для частного лица не составляют преступления подлога. Если представителем обвинительной власти была сделана ссылка на закон, направленная к обвинению обвиняемого в дерзости, в заведомо ложной ссылке на закон, то он не прав. Закон против прокурора, так как князь Оболенский — не служащий, не поверенный банка, а постороннее лицо. Между тем впечатление сделано. Обвиняемый имеет вид говорящего заведомую неправду.
Второе впечатление направлено было исключительно к подрыву нравственного доверия к человеку, пользовавшемуся до суда хорошим положением в свете. Князь Оболенский был с рождения и богат, и счастлив. В 34 года он имел видный чин, был близок ко двору, был лично известен покойному Государю Императору, служил более 10 лет предводителем дворянства; у него было прошлое, которым он имел основание гордиться и которое невольно вызывало сострадание к его настоящему положению. Это сострадание нужно было подорвать. Чем? Насмешкой. Смех, конечно, орудие могущественное. Как же удобнее посмеяться над обвиняемым? И вот создается выражение «патриотический подрядчик». Первую часть речи представитель обвинения закончил тем, что он высказал: «В следующей части речи я вас познакомлю с человеком, который из патриотизма предпринимал сухарные подряды». Между тем, заметьте, эти слова: «патриотический подрядчик» были произнесены не князем Оболенским и не его защитой, а свидетелем. Это слово нечаянно вырвалось в самом конце у свидетеля, которого само обвинение лишает всякого доверия. Свидетеля спрашивали, как был выполнен подряд, хорошо ли? И свидетель отвечал, что хорошо и настолько добросовестно, что он считал выполнение подряда князя Оболенского патриотическим делом. Но слова эти так и следовало бы оставить на ответственности свидетеля. Притом, вопрос, как понимал их свидетель? Может быть, лишь так, что солдаты не были окормлены гнилыми сухарями и что вообще по подряду не делалось того, чем прославились другие подрядчики. Итак, сравнение без всякого основания сделано, и впечатление получено. Начинается игра словами «патриотический подряд», «патриотический сухарь». Далее, князь Оболенский не был никогда интендантом; интенданты заслужили нехорошую славу в прошлую войну, но князь Оболенский имел касательство к подрядам, отчего не называть его интендантом и не приурочить его к интендантству. И вот читаются депеши и письма, касающиеся Сестрорецкого завода, подряда на ружья. Обвинение утверждает, что подряд был принят в 18 рублях и говорит, что таким образом 6 или 7 рублей взято барыша на ружье. Но о подряде на ружья нигде ни слова нет, и князь Оболенский этого подряда не принимал и никаких барышей не имел. Затем, говорилось о сухарях пшеничных в Варшаве. Князь возражал, что сухари в Варшаве были пшеничные, прокурор говорит, что нет. Но разве князь Оболенский обвиняется в недоброкачественном исполнении подряда, взятого в Варшаве, которого он, кстати сказать, никогда не брал? Между тем целая часть речи представителя прокурорского надзора была посвящена именно разговорам о Сестрорецком заводе, о сухарях и заканчивалась игрой на словах «патриотизм и сухари».
Но и этого мало. Нужно представить обвиняемого человеком коварным. Представитель прокурорского надзора говорит, что князь Оболенский без всякого основания очернил здесь перед вами свидетеля Вейденгаммера, который, по-видимому, составлял один из столпов обвинения, и потому прокурор принял его под свою защиту. Обвинитель говорил много о том, что свидетель — отсутствующий и не мог себя сам защищать, упомянул он о том, что выражения князя Оболенского о Вейденгаммере могут отразиться печально на участи самого обвиняемого. Кто же такой этот Вейденгаммер? Это человек, в течение нескольких лет близко стоявший к князю Оболенскому, знавший, быть может, его тайны, его семейное положение, пользовавшийся его доверием и имевший от него полнейшую законную доверенность. Этот человек имел бы право по закону прийти в суд и сказать: «Я ничего не знаю в таких делах, которые мне известны лишь в силу доверенности». Но человек этот, из бедняка сделанный князем Оболенским богатым, им же облагодетельствованный, выливает целое море обвинений против бывшего своего доверителя, которому он был всегда обязан. Говорил он сам по себе неправду и говорил ее о человеке, облагодетельствовавшем его. Князь Оболенский принимает на себя всю тяжесть того заключения, которое высказал здесь свидетель Зарин, служивший у него в конторе. Зарин — человек известный, человек почтенный, и он возмущен тем, что видел. Он не отступает от своих слов и готов здесь на суде подтвердить, что это правда. Но это все ставится в вину самому князю Оболенскому, и чтобы опозорить его, говорят, что это свидетель защиты. Я не могу так смотреть на свидетелей защиты, как смотрит представитель прокурорского надзора и, вообще, полагаю, что свидетелей нельзя сторонам опорочивать только потому, что они вызваны противоположной стороной — обвиняемым или защитой. Важно внутреннее значение свидетельских показаний. Но недостаточно было представить князя Оболенского недобросовестным подрядчиком, выставить его коварным человеком, нужно еще обвинять его и в мошенничестве, хотя в обвинительном акте не говорится о мошенничестве и к такому обвинению защита не готовилась, да оно, впрочем, и не предъявляется, а о нем говорится так, кстати. В обвинительном акте действительно упоминаются известные факты, касающиеся риго-тукумских акций, но чтобы эти факты подводились под понятие растраты и чтобы там содержалось слово «растратчик», которое произнес здесь прокурор, относя его к обвиняемому Оболенскому, защита не ожидала.
Признаюсь, если вас будут обвинять в одном преступлении и к нему будут пристегивать другое, чтобы усилить первое, недостаточно сильное для достижения желаемого результата, то это явно будет идти вразрез с правосудием, даже будет в ущерб правосудию, будет искажать истину, а не разъяснять ее. Это предисловие касается эпизода с риго-тукумскими акциями. Самое тяжелое время Кронштадтского банка было в декабре 1878 года. Некто Шапиро обратился к Шеньяну с просьбой реализовать акции Риго-Тукумской железной дороги. Какие между ними были условия по этому предмету, это по делу осталось неизвестным. Шеньян, в свою очередь, обратился с просьбой к князю Оболенскому о реализации тех же акций. Князь Оболенский сам их не реализует, но поручает это Вейденгаммеру. Для этого при деле имеется целый ряд депеш и писем, касающихся этих акций. С половины декабря Вейденгаммер пишет и телеграфирует Шеньяну. 31 декабря 1878 г. выданы с акциями расписки Вейденгаммером и сами акции закладываются Вейденгаммером 3 января 1879 года; суммы, вырученные за них, входят в общую сумму, о которой месячные отчеты посылаются Шеньяну. Есть ли тут следы существования какого-нибудь специального договора между князем Оболенским и Шеньяном о реализации этих акций? Нет, ничего подобного не было. Эти акции присланы были в общей сумме других акций, которые высылались для сухарного дела и отчасти для платежа по обмену вкладных билетов, которые в это время предъявлялись в Кронштадтском банке. Свидетель Шапиро, первоначальный собственник акций, как от него ни добивались наши противники, на вопрос, кому он верил, Шеньяну или князю Оболенскому, отвечал здесь, что он имел дело с Шеньяном и верил только ему. Со стороны защиты Шеньяна были возражения по этому предмету. Она старалась доказать, что дело шло о других акциях, а не о тех, с которыми выдана расписка 31 декабря, что все телеграммы и письма относятся к другим акциям, именно к следующей партии, которую Шеньян желал заложить. Но опять тут вышло смешение цифр. Защита Шеньяна не обратила должного внимания на то, что расписка относится к декабрю 1878 года, а залог акций совершен был лишь 1 января 1879 года. Все эти депеши и письма, на которые были сделаны ссылки, относятся к концу декабря 1878 года. О всех действиях, следовательно, по риго-тукумским акциям Оболенского, Вейденгаммера Шеньян был своевременно предупрежден. Но если бы и было какое-нибудь обвинение против князя Оболенского в обмане Шеньяна, а не Шапиро, то его нужно было предъявить раньше; нельзя предъявлять обвинение в обмане на суде, тем более, когда свидетель Шапиро удостоверил нас здесь, что никогда обманут Оболенским не был. Было ли какое-нибудь доказательство того, что Шапиро был в каких-нибудь договорных отношениях с князем Оболенским? Ровно никаких. Если бы были договорные отношения между ними, то ведь были бы какие-нибудь документы, остались бы какие-нибудь следы. Если показание Шеньяна настолько важно, то почему по этому предмету не было составлено обвинения? Не знаю для чего вводится этот инцидент обвинением: в виде прибавки или украшения для того, чтобы по возможности очернить личность подсудимого и подорвать его доверие, его кредит, или же это сделано для того, чтобы восстановить друг против друга двух обвиняемых: Шеньяна против князя Оболенского и князя Оболенского против Шеньяна. Князь Оболенский имел бы, конечно, многое сказать против Шеньяна, потому что считает его во многом виновником своего положения, но не говорит же он ничего об этом или говорит весьма мало. Давать особую веру показаниям обвиняемых друг против друга не следует. Почему непременно обвинение верит Шеньяну? Я не представлял возражений против многих показаний Шеньяна, потому что знаю, что всякий отнесется к его показанию как к показанию подсудимого. Но чего я решительно не понимаю и не оправдываю, это сопоставления прокурорским надзором эпизода риго-тукумских акций с открытым письмом, написанным князю Оболенскому тульскими дворянами в память его долгой службы, добрых и полезных дел; прокурор как бы удивлялся этому письму и ставил как бы в вину обвиняемому появление письма здесь на суде. Но представитель прокурорского надзора забыл, вероятно, что губернский предводитель дворянства по закону дает, если находит это нужным, одобрительные аттестаты о поведении дворян. Письмо могло быть изложено в тех или других выражениях, но во всяком случае самое происхождение этого письма является согласно с духом закона.
