Присяжный поверенный князь Кейкуатов говорил, что Синебрюхов тоже не положил в свой карман ни одной копейки и если решался и давал согласие на предприятия, то потому, что они в его глазах представлялись более или менее выгодными. Операции по Боровичской железной дороге и сухарным подрядам шли помимо Синебрюхова и по последним он знал только то, что вкладные билеты выдавались князю Оболенскому лишь для реализации. Что касается главного обвинения — растраты вкладов на хранение, то при разрешении этого вопроса следует обратить внимание на то положение, в котором находился Синебрюхов; если он допускал временный залог этих ценностей, то делал это под постоянными ободряющими заявлениями, что вот-вот на днях получатся большие суммы, тогда все снова будет приведено в прежний порядок.

Присяжный поверенный Жуковский. Я, право, не знаю, присяжные заседатели, так как я не финансист, действительно ли русские банки представляют собой тот рычаг кредита, посредством которого благоденствует промышленность, как о том заявлял один из товарищей прокурора, но знаю очень хорошо, что они представляют собой очаг, у которого только ленивый не нагревает себе рук, а если видят, что дело идет хорошо, то к сидящим за трапезой присасываются посторонние тельца и начинается общий процесс высасывания до тех пор, пока не останется одна пустота, наполненная простыми вексельными бланками». По мнению защиты, Лангваген стоит в полосе умеренной, между севером и югом,— он факты признает, а виновность свою отрицает. Необходимо, однако же, сознаться, что техника банковских операций представляется вопросом новым, в котором ничего еще хорошенько не установилось, и в силу этого как же сознаваться Лангвагену в том, в чем присяжные заседатели, может быть, не найдут никакого преступления. Обращаясь к истории Кронштадтского банка, Жуковский высказал, что банк этот был сначала в положении дремотной зевоты, для него требовалось оживление, и вот является Шеньян, лицо весьма опытное, пользовавшееся кредитом, которое и стало допускать некоторые операции, оказавшиеся теперь рискованными, но в то время признававшиеся предприятиями весьма солидными, которые могли служить на пользу государства. Защита, со своей стороны, находит, что для благоденствия государства, необходимы три элемента: пути сообщения, достаточность хлеба и прирост населения, который, однако же, в операции банка не входил, но зато банк послужил развитию двух первых элементов: путей сообщения — постройкой Боровичской железной дороги, достаточности хлеба — фабрикацией сухарей, вследствие чего и являлось полное благоденствие. Лангвагена обвиняют еще в неправильном ведении книг, но «возьмите какого угодно бухгалтера, и тот не будет в состоянии провести по книгам правильность дела, когда вместо денег лежат пустые вексельные бланки». Что касается составления подложных отчетов, то присяжные заседатели имели возможность ознакомиться на суде с двумя балансами: черновым — правильным и беловым — несогласным с первым; но, спрашивается, чем же тут виновата низшая бухгалтерия, когда она должна была делать то, что прикажут? По поручению Лангвагена защитник заявляет, что кассир Бреме, бухгалтер Ланге и контролер Емельянов ни в чем не виноваты; сам же Лангваген, если и может быть в ответе, то только за то, что задолжал банку 40 тысяч рублей.

Присяжный поверенный Андреевский устанавливал тот факт, что хотя долгу за Сутугиным числится 131 тысяча рублей, но действительная сумма, которой он пользовался, была лишь 25 тысяч рублей, взятых под обеспечение золотыми приисками, из остальной суммы 81 тысяча рублей образовалась по бланкам на векселях, которые Сутугин имел несчастье поставить, да, кроме того, на него насчитали 25 тысяч. Разбирая далее обстоятельства дела, защитник заявил, что Сутугина нельзя принимать ни за вора, ни за хищника, он является лишь несчастным заемщиком. Что касается остальных пунктов обвинения, то нужно иметь в виду, что Сутугин никогда в правлении Кронштадтского банка не был и затем он на допросе у судебного следователя признал себя виновным только в небрежности, а согласно решению сената по делу Струсберга члены правления, небрежно относящиеся к своим обязанностям, никакой каре не подлежат. Во всяком случае, для обвинения Сутугина нет достаточных улик и он должен быть оправдан. Выражая надежду, что присяжные заседатели разрешат дело по совести, Андреевский сказал следующее: «Кстати, я вспоминаю, как еще недавно один публицист дерзнул назвать суд присяжных улицей. Но вопреки намерениям автора, я вижу в этом слове не унижение или поругание суда присяжных, а такую характеристику его, в которой метко соединены едва ли не самые дорогие черты этого суда. И правда: пусть вы — улица. Мы этому рады. На улице свежий воздух; мы бываем там все, без различия, именитые и ничтожные; там мы все равны, потому что на глазах народа чувствуем свою безопасность; перед улицей никто не позволит себе бесстыдства; вспомним и похороны, о которых говорил вчера прокурор: когда вы по улице провожаете близкого покойника, незнакомые люди снимут шапку и перекрестятся... На улице помогут заболевшему, подадут милостыню нищему, остановят обидчика, задержат бегущего вора! Когда у вас в доме беда — грабеж, убийство, пожар — куда вы бежите за помощью? На улицу. Потому что там всегда найдутся люди, готовые служить началам общечеловеческой справедливости. Вносите к нам, в наши суды, эти начала. Приходите судить с улицы, потому что сам законодатель пожелал брать своих судей именно оттуда, а не из кабинетов и салонов».

Присяжный поверенный Карабчевский доказывал, что барон Фитингоф никакой активной деятельности в делах банка не принимал и не был посвящен во все тайны, иначе хотя бы на одном вкладном билете, но все-таки фигурировала бы его подпись. Да и сами товарищи прокурора заявили, что сильно сомневаются в виновности этого лица. Если барон Фитингоф и воспользовался позаимствованиями, то он заплатил все до копейки.

Присяжный поверенный Тиктин обратил внимание на то, что в правлении Кронштадтского банка никакой инструкции не было, порядок счетоводства зависел от членов правления, а потому к Ланге, поступившему простым счетчиком и исполняющему в точности приказания членов правления, не может быть применена статья 354 Уложения о наказаниях.

Присяжный поверенный Леонтьев и помощник присяжного поверенного Соколов, защищавшие Бреме, объяснили, что Бреме как и Ланге, и Емельянов исполняли лишь то, что прикажет Шеньян, от которого исходило направление всего дела.

Присяжный поверенный Мазаракий заявил, что показаниями свидетелей Ламанского и Цимсена удостоверено, что вкладные билеты есть не что иное, как обязательство банка, и если их принимают в других учреждениях, то, значит, верят банку, выдававшему их. Другие свидетели, в том числе и товарищ обер-прокурора первого департамента правительствующего сената Бухе, говорили, что получили вкладные билеты под векселя. Эксперты, со своей стороны, высказали, что весь секрет заключается в кредитоспособности известного лица, а если это так, то о подлоге не может быть и речи, и обвинение Емельянова падает само собой.

Господа присяжные заседатели! Я выслушал речь второго представителя обвинительной власти, направленную, главным образом, к обвинению князя Оболенского. Против нее-то я сначала и представлю свои возражения и скажу, что тон и направление самой речи не могут быть объяснены требованиями существа дела, а были направлены единственно к тому, чтобы представить подсудимого в возможно более непривлекательном виде. Вся первая часть речи прокурора была преисполнена украшений, которыми прикрывалась бедность содержания обвинения. Представитель обвинительной власти слегка только коснулся судебного следствия, забыл об экспертизе, ссылался на законы, но делал попытки, по моему мнению, не совсем верные. Он два часа посвятил обвинению, которое касалось нравственной личности подсудимого и было направлено исключительно к глумлению над ним. Но, по моему мнению, позорить человека еще не значит обвинять. Я позволю себе разобрать цветы или, скорее сказать, тернии этого красноречия и показать вам, что кроется за ними.