— Что я сказала смешного?

— Ничего, милая. Я только подумал, что, если бы вы взялись ухаживать за мной, вам пришлось бы сменить ваше платье на платье нашей дорогой Анн-Мари. В этом — вы больше похожи на прекрасный плод, который достиг своей наивысшей спелости. Как было бы сладко снять с него кожуру и вкусить! — добавил он с обворожительной улыбкой.

На следующий день Гийому было уже не до смеха, потому что доктор Аннеброн приехал специально, чтобы снять кожуру с него самого. Если он и почувствовал огромное облегчение, когда были удалены пластыри, бинты, шины, подвешенный груз и другие орудия пыток, то сам вид его ног после этого — немощные мускулы, дряблая бледная кожа — погрузил его в горькие размышления. Он поднял на доктора скептический взгляд:

— Не очень-то приятно видеть это! Ты думаешь, я смогу когда-нибудь на них передвигаться?

— Во-первых, все отлично! Швы зажили превосходно! Во-вторых, все выглядит так, что можно с уверенностью сказать: серебряные пластины, которые поддерживают твои кости, прижились. В-третьих, мы собираемся заново научить тебя ходить, и мы заставим тебя это сделать — мадемуазель Леусуа и я. Чтобы облегчить тебе это, определенные упражнения и массаж будут весьма полезны. Разумеется, дебют никогда не бывает приятным. Потантен, не могли бы вы мне помочь, нам нужно его поднять!

Первые шаги Гийом сделал, опираясь на их надежные плечи, но, как и говорил доктор, это было более, чем неприятно. Еще более неприятно стало тогда, когда под мышки ему подставили костыли. Гийом с ненавистью смотрел на свои огромные ноги, как будто это были части тела, принадлежащие не ему, а кому-то другому, поэтому, вернувшись в свою кровать, он испытал облегчение, даже блаженство.

— Да, не блестяще!

— Ты находишь? Неблагодарный! Тебе надо бы пасть на колени передо мной за то, что я спас твои ноги!

— И я бы этого хотел, — простонал Гийом.

— Не делай такую мину! — рассмеялся Аннеброн. — Тебе неслыханно повезло: ты умеешь восстанавливать свои кости, как рак — свои клешни! Это природный дар!

— Ты думаешь? Но я, вероятно, останусь хромым, не так ли?

— Совсем чуть-чуть! На левом сапоге сделать каблук повыше, и никто ничего не заметит…

— Я не люблю жульничать.

— Тогда — трость! Это делает походку величественной! Короче говоря, Гийом, ты будешь ходить почти как обычно. Тебе, наверное, будет трудно бегать, и во время дождя ты будешь испытывать ноющую боль, но…

— Что «но»? — сквозь зубы процедил Гийом. — Что там еще может быть?

Доктор продолжил незаконченную мысль:

— Но если под тобой будет лошадь, ты быстро забудешь об этих маленьких неудобствах…

Лицо больного вспыхнуло, словно луч солнца внезапно озарил его:

— Надо было сразу об этом сказать, скотина!.. Слава тебе, Господи! И тебе — слава, Пьер Аннеброн! Ты — великий человек и лучший друг, особенно для искалеченного вроде меня!

Поглощенный нахлынувшей на него радостью, он не заметил, что Пьер изменился в лице. Удовлетворение достигнутым успехом в таком сложном случае, опьянение победой заставили его позабыть на время о том, что он больше не имеет права на такое высокое звание, как друг. Назвав его так, Тремэн вернул его снова к печальной действительности.

— Я здесь для того, чтобы лечить твои ноги, — сказал он сурово. — Было бы нехорошо, если бы я обманул в этом твои ожидания!.. А теперь я проведу еще кое-какое необходимое лечение и поеду.

— Как? Ты не пообедаешь с нами? Нам нужно отпраздновать победу!

— Нет, к сожалению! Мне нужно отправиться в Эгремон. Там — серьезный больной. А ты как больной больше меня не интересуешь…

В течение всего времени, пока Аннеброн был занят с Гийомом, он ни разу не посмотрел на Агнес, стоявшую у камина, прислонившись к нему спиной. Закончив накладывать мазь и перебинтовав, но уже не так туго, искалеченные ноги пациента, Аннеброн попрощался с молодой женщиной, по-прежнему не глядя ей в глаза, еле слышно простился с Гийомом и вышел из библиотеки, сопровождаемый Потантеном. Паркет гостиной заскрипел под его шагами.

— Какой странный человек, — заметил Тремэн. — Бывают моменты, когда я спрашиваю себя: он доволен или огорчен тем, что так хорошо вылечил меня?

— Да, он выглядит довольно странно. Может быть, он и сам об этом не задумывался? — предположила Агнес.

— Может быть! В любом случае, теперь моя очередь доказать ему, что он не зря поработал…

Однажды ночью Гийом вытащил и положил себе на колени миниатюрный письменный набор, купленный Потантеном в Валони. Он достал маленький ключик, открыл крышку набора и вытащил оттуда лист бумаги, новое остро заточенное перо и, написав в уголке дату, стал записывать. В наборе уже лежали две-три тетради под заголовком: «Ежедневные записки Гийома Тремэна». С тех пор как он вернулся домой, хозяин Тринадцати Ветров начал вести своего рода дневник, в котором описывал текущие дела, свои планы, принятые решения, сопровождая их некоторыми комментариями. Некий судовой журнал, где, впрочем, находилось место для описания милых шалостей его детей и событий, происходящих в доме. О себе самом — совсем немного, разве что короткая справка о состоянии здоровья. И ни слова о своих отношениях с женой. И еще меньше о том, что касалось Мари-Дус. История их любви записана в их памяти, так же как и в сердцах: она принадлежит только им двоим.

Заметив, что уже наступает утро, Гийом, откинувшись на подушки, надолго задумался, сидя неподвижно и прислушиваясь к новым ощущениям своего тела, которое стало легче, чем накануне, но казалось еще неуютным, чужим. За долгое время вынужденного бездействия оно уже привыкло к инертности, почти такой же, как у камня, и вновь обретенная возможность двигаться заставляла кровь, а возможно, и нервы, напоминать о себе мучительным образом. Заново привыкать к нормальному образу жизни — эта идея была великолепной! Но Тремэн прекрасно осознавал, что без надежды увидеть когда-нибудь ту, которую он любил, его состояние было бы хуже. Давая обещание жене, он действовал так потому, что прощался со своей молодостью и вступал в пору зрелости, оставляя на будущее то, чем следовало заниматься…

Полусгоревшее полено вспыхнуло в камине и рассыпалось дождем искр. Гийом раздраженно вытер с щеки неуместную слезу и закрыл глаза. Но не для того, чтобы заснуть, — сон не приходил к нему в эту ночь, — а для того, чтобы лучше почувствовать ощутимую плотность мышц, живой бег крови, биение сердца и тяжесть своего тела, а также прочность камней, из которых был выстроен его дом… К утру он, однако, заснул.

Не без опасений, но довольно решительно Гийом перешел после пробуждения к тому, что он назвал «восстановлением». Первое, с чего необходимо было начать, — это одевание. Он больше не мог переносить домашний халат, поэтому с радостью взял в руки полотняную куртку на фасон плантаторской одежды, которую предпочитал всем другим. Наступали жаркие дни, и это было оправданно. Одевшись, он заново приступил к внимательному осмотру своих нижних конечностей. Самое сложное было побороть ощущение, что он больше не имеет возможности им доверять и что они теперь слишком слабы, чтобы выдержать вес его тела.

— У меня такое впечатление, что у меня ватные ноги, — доверился он Потантену. — Мне все время кажется, что они вот-вот подо мной подогнутся…

В первый же раз выйдя на улицу, Гийом прямиком направился к конюшне. Заранее предупрежденный Потантеном Даге ожидал его там во всеоружии. Панели из навощенного дуба в прекрасных стойлах, седла и уздечки никогда так не блестели. Лошади были вычищены наилучшим образом, их гривы расчесаны, а песок в манеже казался нежным, как бархат. Все двери были распахнуты, за исключением той, за которой раньше было место Али. Конь благородных кровей, он заслуживал и отдельной могилы, но вместо этого на задвижке двери был прикреплен букет цветов, перевязанный черной лентой. Растроганный, Тремэн обнял Дагэ, который плакал, не пытаясь скрыть свои чувства. Потом он приступил к осмотру лошадей: в его просторной конюшне было около дюжины животных, а среди них и тягловые, и верховые лошади. Гийом останавливался ненадолго около каждой, называл ее по имени, похлопывал по шелковистой коже и щедро угощал кусочком сахара и горбушкой хлеба — следовало отпраздновать возвращение хозяина. Однако у стойла, где стоял молодой конь темной масти, он задержался подольше: это был Сахиб, сын Али, который появился на свет в день крещения Адама. Гийом восхищенно смотрел на него несколько минут. Он был очень похож на своего отца, от которого унаследовал грациозность, огненный взгляд и надменность.