Гийом почувствовал запах сирени даже раньше, чем заметил множество сиреневых гроздьев в серых тонах начинающегося рассвета. Он видел ее в первый раз, так как Мари-Дус никогда не приезжала в такое раннее время года, и Гийом изумился ее изобилию. Неизвестно почему, ее мирное цветение успокоило его, а также раздерганная бахрома дыма над трубами: длинный дом, так спокойно окутанный цветами, мог ли он дать приют драме? На протяжении всей своей ночной поездки верхом его сердце то сжималось, то расширялось в зависимости от того, представлял ли он свою любимую раненой, больной, подавленной горем, или только начинал думать о мгновении, когда заключит ее в свои объятия.

Рассвет был таким спокойным, что можно было услышать шепот совсем близкой реки — она текла вдоль сада, — бегущей сквозь камыши. Это была маленькая речка, малюсенькая, но в четверти мили отсюда она позволяла себе роскошь широкого устья, куда поднималось море.

Соскочив на землю, Гийом с досадой констатировал, что решетчатые ворота между двумя скромными столбами из светлого песчаника были не заперты, а просто прикрыты. Может быть, кто-нибудь уже пришел, несмотря на столь ранний час, или же Мари-Дус вопреки всякой осторожности провела ночь, охраняемая только старой матушкой Жиля Перье?

Не задаваясь больше вопросами, всадник взял лошадь за поводья и двинулся вглубь, под четыре старых, обросших мхом дуба, которые пытались образовать собой проспект, достаточно широкий, чтобы там мог проехать экипаж. Отсюда открывалось засыпанное песком пространство, на котором вытянулось жилище с его старыми камнями и вьющимися растениями. Глаз радовали два больших массива, окруженных левкоями и маленькими самшитами, из центра которых бил фонтан ирисов самых разнообразных оттенков — от самого нежного лазурного до почти черно-фиолетового. Однако Гийом видел только маленькие освещенные окна по обеим сторонам красивой двери из покрытого воском дуба, находящейся под сводом античных глициний с кривыми ветвями. От прикосновения руки деревянная створка открылась так же легко, как ворота, и он очутился в зале, который он так хорошо знал и любил, несмотря на то, что ни в чем здесь не чувствовалось женского присутствия. Действительно, в течение многих десятилетий в Овеньерах жил человек простых, но безукоризненных вкусов, один из тех холостяков по призванию, которые получаются из-за слишком большой любви к женщинам и непреодолимого недоверия к браку. «Кузен Теофил» собрал здесь то, что ему нравилось, стремясь к тому, чтобы все было и удобно и радовало глаз, а также испытывал естественное желание быть окруженным воспоминаниями и любимыми предметами. Очарованная внутренним убранством так же, как и стенами, крышей и садом, Мари-Дус отказалась менять что бы то ни было.

Взгляд Гийома ласкал старинную блестящую мебель из фруктовых сортов древесины, на которую воск наложил свою глазурь и которой отдал свой приятный запах, затем скользнул по маленькому книжному шкафу, набитому книгами в выцветших переплетах, и по письменному столу, стоящему совсем близко, слегка коснулся изображения мальтийского рыцаря, еще хорошо сохранившегося в своей деревянной рамке, хотя время съело всю позолоту, а также оружия всех видов, начищенного до блеска, которое, как новенькое, висело на оштукатуренных известью стенах, окружая его словно в некоем варварском дворе, и остановился, наконец, на дремлющей в кресле женщине рядом с большим камином из гранита, где полыхал жаркий огонь, предназначенный побороть утреннюю прохладу.

Это была не Мари-Дус. Завязки круглого и накрахмаленного белого чепца образовывали широкий бант под двойным подбородком лица, здоровому розовому цвету, которого не мешали морщины. Очки соскользнули с носа до самого его вздернутого кончика. Гийом положил руку на плечо, укрытое косынкой из черной шерсти:

— Госпожа Перье!

Спящая вздрогнула, но глаза, которые она подняла на вошедшего, были ясными:

— А, господин Гийом! Прошу прощения, но я бодрствовала почти всю ночь, чтобы наша молодая госпожа согласилась пойти в постель. Если бы вы знали, в каком состоянии она к нам приехала вчера! Она на ногах не стояла…

— Я уже здесь, вы сможете отдохнуть. Жиль вернется в течение дня. Но что произошло? В письме говорится о чем-то серьезном.

— Так оно и есть, конечно, на ее взгляд, но не мне надо вам это рассказывать. Пойду пока приготовлю вам что-нибудь поесть. Вы, должно быть, голодны.

Она встала, потирая наболевшую от неудобного положения поясницу, и направилась в кухню, которая следовала за залом и выходила другой стороной в часть дома, занимаемую ею с сыном. В тот же момент белая фигура появилась на верху прямой лестницы из темного дуба, которая, казалось, продолжала толстые, почерневшие от дыма камина и свечей балки.

— Гийом!.. Наконец-то, это ты!.. Слава Богу!

И он уже карабкался вверх к видению, поднимал его, нес в кресло, оставленное Мари-Жанной Перье, дождем рассыпая поцелуи по лицу, шее и бледному шелку локонов, в которых с бурной радостью тонули его руки.

— Мари!.. Любовь моя… моя нежность!

Теперь она плакала от счастья и облегчения, как если бы после сильной бури добралась бы наконец до порта. Тогда Гийом стал укачивать ее, не задавая вопросов: держа Мари-Дус на руках, он почувствовал что-то неестественное. Или слишком естественное: тело, которое он обнимал, не было больше ни тонким, ни гибким, но жестким, округлившимся, утратившим обычную форму, по всей видимости, из-за большого срока беременности.

Встав на колени перед молодой женщиной, он мягко отвел спадающие волосы и руки, которыми она закрывала лицо.

— Мари… ты беременна?

— Да… уже семь месяцев. Это наша последняя ночь, конечно: мы так любили друг друга…

— Почему ты мне ничего не сообщила? Ты могла бы написать, вызвать меня. По крайней мере поставить в известность Жозефа, поскольку он наш «почтовый ящик»!

Она усмехнулась почти весело.

— Вызвать тебя? В Англию, тогда как ты поклялся, что ноги твоей там больше не будет?

— Какие могут быть клятвы, если дело касается тебя! Если надо, я поехал бы к самому дьяволу, но не совершила ли ты большой неосторожности, приехав сюда? Когда ты прибыла?

— Позавчера, в Шербург. Море было отвратительное, а наш друг Ингу отсутствовал.

— Он у меня. Твое путешествие, должно быть, прошло ужасно: у нас были сильные порывы ветра в конце недели, а ты, ты бросилась в эту неистовую стихию? В твоем состоянии это действительно безумие!

— Не ругай меня! Надо было, чтобы я приехала. О, Гийом, как объяснить тебе, что я испытываю, когда новость не вызывает у тебя никакой радости? Этого ребенка я хочу сохранить. Он — ты и я, вместе взятые. Мысль, что его могут у меня отнять, ужасает меня…

Нежный голос охрип, в то время как новые слезы потекли из больших, цвета бирюзы глаз, под которыми были заметны темные круги. Удрученный, Гийом взял обеими руками красивое лицо своей подруги, чтобы нежно поцеловать веки, нос, дрожащие губы.

— Не плачь больше! Никто не хочет отнимать его у тебя.

— Моя мать хочет!.. Когда она заметила мое состояние, то сначала очень обрадовалась: она думала, что отец ребенка тот человек, которого она уже давно прочила мне в мужья, потом, когда я вывела ее из заблуждения, я подумала, что она сходит с ума. Она обзывала меня всевозможными словами!

— Ты сказала ей, что именно я являюсь отцом?

— Она даже не знает, что ты еще существуешь, и воображает себе Бог знает какую грязную историю!

— Почему же было не сказать ей тогда?

— Потому что это было бы еще хуже. Я думаю, она всегда ненавидела само воспоминание о тебе… Она сначала хотела, чтобы я избавилась от ребенка, но я категорически воспротивилась этому. Она должна была отказаться силой заставить меня сделать это, так как я была уже на пятом месяце беременности. Тогда она решила меня запереть…

— Силой заставить? Запереть? Что же это за мать?