— Можете положиться на меня, но сначала скажите, где мне вас можно будет разыскать?

Веки Агнес подрагивали, казалось, что сознание мало-помалу возвращается к ней и она вполне могла слышать их разговор. Из осторожности Гийом молча, но достаточно ясно указал Потантену направление на Овеньер. Разумеется, он собирался тут же отправиться туда, чтобы попытаться уберечь Мари-Дус и их сына от возможных ловушек, которые ревнивая Агнес могла им расставить, или по крайней мере уговорить их уехать подальше. Он наклонился и прошептал своему старому другу на ухо:

— Если я буду тебе нужен в ближайшие две недели, ты спроси у мадемуазель Леусуа, она тебе скажет… И еще, — сказал Гийом на этот раз более громким голосом, не боясь быть услышанным, — в этот час дети спят. Обними их завтра от моего имени и скажи Элизабет, что я уехал по делам, но скоро вернусь…

Раздался голос, еще слабый, но достаточно уверенный:

— Если вы осмелитесь появиться…

— Будьте уверены, я вернусь, но предварительно приму все необходимые меры, чтобы помешать вам сотворить зло. Потантен, эта женщина — ненормальная мать, способная на самое худшее ради того, чтобы утолить свою жажду неоправданной мести. Следи за ней хорошенько! — Затем, обращаясь к Агнес, которой мажордом помогал привстать, он сказал: — Я начинаю подозревать, что вы мне солгали, утверждая, что Рожэ де Нервиль не является вашим отцом. С некоторого времени вы все больше и больше становитесь на него похожей!

Быстро кивнув головой на прощание, он стремительно вышел из комнаты, не слушая сердитых возражений Агнес.

Твердым шагом он направился сначала в свой рабочий кабинет, чтобы взять там денег, затем — в конюшню, где, как он знал, всегда был наготове его дорожный чемодан. Там, отказавшись от помощи конюха, Гийом сам оседлал Али и, даже не бросив прощальный взгляд на дорогой его сердцу дом, где оставались те, кто был самым дорогим в его жизни — Элизабет и малышка Адам, пришпорил коня и ускакал, покинув Тринадцать Ветров…

Чувствуя под собой мощную спину чистокровного жеребца, скакавшего во весь опор, Гийом ощутил, что ярость, обида и злоба от оскорблений, нанесенных ему Агнес, понемногу утихают. Но он чувствовал себя бесконечно усталым, так как весь день накануне провел в разъездах верхом, к счастью, не на Али. Была уже глубокая ночь, и из мрачных туч, снующих по темному небу, начинал накрапывать дождь. Пригнувшись к шее своего коня, Тремэн скакал по лесистому склону холмов Ла Пернель, где ему была знакома каждая тропинка. Он направлялся к дремучему лесу, в котором густая растительность перемежалась с глубокими озерами. Этот лес был настолько широк, что распространялся почти до самых ворот Валони, огибая ее. Никогда прежде он не ощущал такого тесного единения со своим черным жеребцом, с которым он вступил, казалось, в сговор. Преследуемый угрызениями совести и подгоняемый тревогой в предчувствии того, что он сможет увидеть, прискакав на берега Олонды, Гийом вдруг почувствовал, или это показалось ему, что воздушный поток подхватил его и он летит сквозь ночную прохладу вместе с опавшими листьями, которые взлетают под копытами его неистового коня. Мало-помалу бешеная скачка и нескончаемый встречный поток ветра ослабили жар в его груди. Таким образом он и раньше усмирял свои страсти: бешеный галоп по полям и лесам облегчал его душу и просветлял разум. После этого он мог спокойно возвращаться домой.

Но в этот раз у него не было и мысли о том, чтобы вернуться. По крайней мере не сразу — и это причиняло ему страдания. Бедный старик Потантен, удастся ли ему урезонить женщину, которая находится в плену необузданных страстей? Конечно, все это ужасно… Ну ладно, хватит об этом. Сейчас нужно прежде всего увезти Мари-Дус в какое-нибудь безопасное место. Потом надо вернуться и устроиться где-либо поблизости от Тринадцати Ветров. В Сен-Васте конечно, было бы неплохо, но ему претила мысль, что начнутся разговоры… Можно было бы остановиться и в Варанвиле, но для этого нужно, чтобы Феликс вернулся к себе домой…

Вдруг Гийом подумал, что было бы разумно замедлить эту бешеную скачку. Али скакал быстрее выпущенного из пушки ядра, и если продолжать в том же духе, это может плохо кончиться. Следовало бы бережнее относиться к такому великолепному и гордому животному. Но его руки не успели выполнить приказ, отданный мозгом: внезапный огненный всплеск разорвал ночь. Сраженный в голову, огромный черный конь тяжело рухнул на землю. Его всадник, потеряв стремена, был выброшен на скалы и на деревья…

В лесу опять воцарилась тишина…

Бой каминных часов нарушил тишину.

Не прерывая ни на мгновение проворную игру своих вязальных спиц, мадемуазель Леусуа бросила обеспокоенный взгляд поверх очков в железной оправе, которые импозантно пристроились на кончике ее носа, на человека, сидевшего в кресле напротив нее.

Втиснутый в маленькое деревянное креслице и свесив голову на грудь, Потантен, казалось, спал, но его пальцы крепко сжимали высокую кружку с горячим сидром, которую ему принес какой-то добрый человек. Так он и сидел, понемногу согреваясь и успокаиваясь после долгого пути в водовороте промозглого ледяного дождя, полумертвый не только от усталости, но и от отчаяния. Столько тоски было в его глазах, когда он переступил порог…

Полчаса назад бедняга слез, впрочем, лучше даже сказать, упал с доведенной до изнеможения лошади, которая в данный момент уже стояла под навесом рядом с домом милой старушки в компании ее ослика. Старик был так слаб, что с трудом мог говорить, разве только дышать. Возможно, поэтому мадемуазель Леусуа не стала задавать ему вопросы, а может быть, и потому, что боялась ответов.

Ни слова не говоря, она помогла ему стянуть промокшие грязные ботинки, угостила супом, предложила ветчину, сыр и сливовое варенье. Он не без аппетита все это съел, и при этом выражение его печальных глаз не изменилось. По этому-то он показался ей похожим на изголодавшуюся собаку. Затем она пристроила его в кресле рядом с камином, а сама взялась за вязание.

В глубине души ее жгло желание расспросить гостя, но, как настоящая нормандка, она умела ждать, а также ценить и наслаждаться редкими мгновениями взаимопроникающей теплоты и обоюдного расположения. За окном бушевал ураган, буря усиливалась ледяными порывами ветра, такая непогода нечасто случалась в Котантене. Могли замерзнуть фруктовые деревья, и это было бы катастрофой. К тому же море разбушевалось, и кто знает, сколько людей и кораблей было поглощено им или выброшено на берег?

Вот так, заняв свои мысли внешними проблемами, старая дева пыталась совладать со своим любопытством. И в это время она увидела, как две огромные слезы покатились по щекам Потантена и затерялись в его черных усах, которые когда-то придавали его лицу довольно высокомерное выражение, а сейчас уголки их свешивались по краям рта уныло и обескураженно. Он сейчас был похож не на великого монгольского хана, но на бедного и несчастного старика.

Эти две горькие слезы человека, который всегда умел держать себя в руках и придирчиво относился к своему внешнему виду, свидетельствовали о том, что он теряет контроль над собой. Именно это и потрясло мудрую и проницательную старушку. Она отложила в сторону свое вязанье, приблизилась к гостю и бережно взяла его за руки:

— Становится прохладно. Выпейте… А потом расскажите мне все.

Потантен со вздохом выпил одним глотком напиток с добавленной яблочной водкой, чтобы восстановить свои силы и придать себе мужества. Он в самом деле почувствовал себя лучше, и не только под действием напитка, но и под дружеским и внимательным взглядом собеседницы.

— В сущности, — вздохнула мадемуазель Леусуа, когда он допил последние капли, — вы, наверное, ничего особенного мне и не скажете: как всегда — ничего?

— Ничего! Она больше его не видела, она не получила от него ни единого послания… Это приводит в ужас! Мой Гийом исчез в ту страшную ночь так, будто он провалился сквозь землю. Вот уже несколько недель я обыскиваю каждый уголок в этой стране отсюда и до Порт-Бай, но не обнаружил ни единого следа. Никто не видел его даже мельком. Тем не менее раньше, куда бы он ни поехал, всегда находился кто-нибудь, кто замечал его рыжую шевелюру и его чистокровного жеребца черной масти…