Трудно найти лучший образ для определения характера земной экзистенции, чем тот, который нашел Иов, сравнив жизнь человека с жизнью наемника. «Не определено ли человеку время на земле, и дни его не то же ли, что дни наемника?» (7, 1) — спрашивает Иов. В другом месте, утверждая, что навряд ли человек будет опять жить, он замечает: «Во все дни определенного мне времени я ожидал бы, пока придет мне смена» (14, 14). И это не только метафорические высказывания. Это глубокая онтологическая действительность. В образе наемника Иов пытается выразить основные особенности экзистенции. В этом символе вмещаются все сущностные начала экзистенции. Иов соединяет их в одно целое, и это целое предстает перед нашими глазами в своей конкретности. Наемничество превращается в символическую функцию экзистенции. Что кроется в этом символе? Какие акты являются проявлением экзистенции, если она есть наемничество? Какие обязанности человека предполагает эта наемная служба?

Уже говорилось о том, что экзистенциальное настроение человека есть жалоба. Упоминалось также и о том, что жалоба всегда есть обращение к кому-нибудь и что этот кто-нибудь в действительности есть трансценденция. Но кроме этого «к кому-нибудь» в жалобе кроется еще и другое начало, именно — почему. Человек не только жалуется кому-нибудь, но жалуется по какой-то причине. Он жалуется потому, что лишился чего-то, потому что это что-то было у него отнято и потому, что что-то разрушилось в нем. Жалоба всегда есть вопль ограбленного человека; ограбленного в самом своем бытии. Позже мы будем говорить о том, что Иов проклял день своего рождения, желая, чтобы день этот превратился в тьму, чтобы никогда не воссиял над ним свет (3, 1–4). И тогда мы увидим, что проклятие дня рождения есть не что другое, как выплеск малоценности экзистенции. Однако, с другой стороны, это проклятие показывает, что экзистенция сделалась малоценной как раз потому, что в ней что-то погибло. Страдание умалило бытие человека. Оно привело его к границе экзистенции. Оказавшись в страдании, человек еще есть. Но он есть уже не так, как прежде. Его экзистенция изменилась. Она сделалась скуднее, чем была прежде. Человек начал быть меньше. Он измельчал. Поэтому и экзистенция его сделалась малоценной. Поэтому человек и жалуется, проклиная свой день рождения. Рождение поставило его на какой-то другой путь, не на тот, которым его повело страдание. Страдание преградило указанный рождением путь. Оно отняло от него то, что дало ему рождение. Поэтому Иову и представляется, что лучше было бы совсем не родиться, следовательно, не получить ничего, чем получить и потом быть ограбленным. Проклинание дня рождения в своем существе есть указание на то, что рождением человеку что-то дается, что это что-то есть нечто большее, нежели только чистое существование. Апелляция к дню рождения есть апелляция к этому большему и сожаление о том, что человек его утратил. Проклятие рождения есть вместе и утверждение рождения, утверждение того, что исходит из этого рождения. Что же такое есть рождение в свете экзистенции? Что оно несет человеку, о чем он потом сожалеет, утратив? И почему человек так безутешно жалуется, что даже, как и Иов, желает исчезнуть? (ср. 3, 11–12). Какое значение для экзистенции имеет этот данный рождением дар?

Рождение и смерть два мощных носителя света, на перекрестке которых осуществляется наша экзистенция. Это две точки, которые постоянно удаляются друг от друга, но которые тем не менее бросают явственный свет, освещающий нашу жизнь. Обе они замыкают нашу экзистенцию. Обе ставят человека перед лицом небытия. Но их значение для экзистенции неодинаково. Перед лицом смерти человек всегда одинок. В момент смерти его жизнь уже прошла. Она могла быть такой или другой; она может в час смерти принести ему радость или боль, но в любом случае жизни уже нет. Она осталась в прошлом. Ее нельзя изменить или прожить заново. В момент смерти человек извлекается из объективных форм существования и остается наедине со своим Я. Ему остается только субъективная его установка, только его поведение — как он принимает смерть, как ее переживает. И это поведение, с христианской точки зрения, определяет его дальнейшую посмертную судьбу. Поэтому та философия, в центре которой стоит смерть, превращается в философию установок человека. Главной проблемой здесь становится мое отношение с моей смертью. Как я приму смерть и какое значение она будет иметь для меня? Какое значение она имеет уже сейчас в моей еще продолжающейся жизни? Как я должен организовать эту жизнь, чтобы был раскрыт и осуществлен смысл смерти? Вот вопросы, на которые пытается ответить философия смерти. Ответы по своему содержанию могут быть совершенно разные. Это зависит от метафизических взглядов на самого человека. Однако все эти ответы перед лицом смерти соединяет одна формальная связующая нить: поведение человека. Перед лицом смерти и в экзистенции, которая бывает перед лицом смерти, поведение человека основная и определяющая вещь. Поэтому смерть сосредоточивает человека на самом себе. Экзистенция перед лицом смерти становится заботой о своем Я.

Между тем рождение ставит совершенно другие вопросы. Перед рождением стоящее небытие есть не конечная, но наоборот — начальная точка экзистенции человека, точка, с которой он начинает быть. Поэтому перед лицом рождения человек не одинок, но со всей своей будущей жизнью. Именно рождение призывает человека на ту службу наемника, о которой упоминал Иов. Оно вводит человека в объективные задачи, в объективные обязанности; оно накладывает на него обязательства; оно пробуждает в человеке надежды. Рождение вызывает человека из небытия быть, быть не вообще и не просто быть, но быть так или иначе. Оно вовлекает человека в конкретное состояние, проявляющееся в определенных объективных задачах и в определенных объективных формах. Умирая, человек эти формы оставляет. Рождаясь, он их принимает. Умирая, он освобождается от жизни и от всякого ее содержания. Он остается один. Рождаясь, он призывается в жизнь. Ему доверяется объективная жизнь со всем ее содержанием. Здесь человек становится включенным. В свете смерти экзистенция есть выбор и поведение. В свете рождения она есть предназначение и задача. Смерть освещает субъективную, внутреннюю сторону экзистенции: субъективное ее переживание и установку человека по отношению к ней. Рождение выявляет ее объективную, внешнюю сторону, ее объективное содержание, то дело, которое человек призван осуществить своей экзистенцией. В свете смерти экзистенция есть озабоченность моего Я самим собою. В свете рождения она никогда не есть только для себя, но всегда и для другого: для кого-то предназначена, кому-то обязана, для кого-то призвана. Экзистенциальная философия рождение переживает как заброшенность человека в мир. Понятие заброшенности здесь весьма характерно. Оно раскрывает насильственныйхарактер заброшенности и вместе показывает, что заброшенный человек этопокинутый человек — человек без всякой цели и без всякой задачи. Заброшенность не есть призвание. Заброшенность есть только бессмысленное насилие и оставление человека в одиночестве с самим собой. Заброшенному человеку остается только решить, как он эту заброшенность и оставленность примет и как он их переживет. Однако, если вспомним ту надежду, с которой встречается появление на земле каждого нового человека; надежду, появляющуюся не только на лицах родителей, но и в глазах всякого глядящего на ребенка; а также, если вспомним тот глубокий взгляд осознавшего себя юноши, который направлен в собственное будущее, то тогда мы не сможем весь этот процесс назвать заброшенностью и оставлением без всякого призвания и без всякого предназначения. Эта надежда и эти тоскующие взгляды говорят о прорывающейся из самых глубин бытия готовности что-то делать, что-товыполнить, осуществить какое-то дело, которое было бы чем-то большим, нежели только чистое существование. Пробуждающееся самосознание видит в этом деле смысл своего будущего, на нем основывает оправдание своей жизни, на нем возводит свою экзистенцию. Человек готовится к объективному делу, к нему его готовят и другие. Это не проявление заброшенности. Это скорее переживание призвания. Экзистенция призвана. Она есть не заброшенность, но призвание, которое предполагает свободное принятие, ответственность и необходимость оправданности.