– Нет, это наш шанс донести до императора то, что мы хотим донести, и не нарушить приличий, – повернувшись к ней, господин Той запустил большие пальцы за отвороты дорогого парадного халата из изумрудной ткани. – Императоры не опускаются до недовольства открытым проявлением горя ребенка. Так мы сможем сказать о своей скорби, не сказав, – и не только ты одна, племянница, – будто завеса приоткрывалась в непроницаемых темных глазах Первого Министра, и И-Лэнь успела увидеть, что в них мелькнула боль. – А обрезанные волосы придадут О-Лэи сходство с мальчиком… сгладят его неприятие к представительницам вашего пола. Если мы сумеем растрогать императора, у этого могут быть столь далеко идущие последствия…

И-Лэнь представила себе эти последствия и задохнулась. И повернулась к дочери. О-Лэи презрительно скривила губы:

– Обрезать волосы, как простолюдинке для того, чтобы растрогать императора, отправившего в ссылку нашего отца? Да я приду к нему босой, как безумные жрицы-нищенки шэ! Главное – не заставляйте меня ничего у него просить!

– В гнезде сокола не родятся улары, – одобрительно сказал господин Той, но через мгновение его лицо стало жестким. – Послушай меня, соколенок. От каждого твоего жеста будет зависеть очень многое. В том числе судьба твоей матери и брата. Мы постараемся научить тебя всему, что тебе нужно будет делать. И даже сказать – если придется. Но ты должна пообещать мне одно – что не вздумаешь поддаться страху, обиде или собственной глупости. Только так вы можете быть уверены, что останетесь жить. Только так. Ты поняла меня?

– «Тот, кто имеет глупость публично казнить женщин и детей, будет свергнут очень быстро. Со вдовами и сиротами следует быть милостивым», – неожиданно выпалила О-Лэи и тут же, испугавшись, прикрыла рот рукой. И-Лэнь побледнела: девочка проговорилась цитатой из «Обители духа».

– Вот-вот, – сурово качнул головой господин Той. – Об этом я и говорю.

Как О-Лэи ни храбрилась, а колени у нее подгибались, когда она шла по коридорам дворца, закутанная в плотное верхнее покрывало, под которым скрывался наряд из ослепительно белого шелка, сшитый мастерицами дома Первого Министра всего за один день. Голове было странно легко без оттягивающего ее тяжелого узла волос, обрезанные пряди лезли в глаза и щекотали ноздри, О-Лэи постоянно хотелось поднести руку к лицу и смахнуть их.

Весь этот день она провела с матерью и дядей. В основном говорил дядя, и говорил так, что у О-Лэи не было никакого желания сделать или сказать что-то против. «Будь кроткой и скорбной, – внушал он ей. – Молчи, от тебя ничего другого скорее всего и не потребуется. Все, что ты можешь сказать, это „Да, великий повелитель“. Короткие фразы, ни одного лишнего слова. Все, что нужно сказать, скажет твоя мать».

«Молчи, молчи, молчи!» – словно заклинание, повторяла О-Лэи. Она знала за собой дурацкую привычку обязательно что-нибудь сказать в самый неподходящий момент и жестоко потом сожалеть об этом. Как так можно? Ее же нельзя назвать глупой – глупец не понимает, что сказал или сделал что-то не так! Почему же она умудряется одновременно и сказать то, что не следует, и понимать это в тот самый момент, когда произносит? Словно внутри нее живет маленький зловредный демон, которому доставляет злорадное удовольствие заставлять ее снова и снова испытывать стыд. Мама любит повторять, что она слишком несдержанная, что вот-вот подойдет пора ей стать взрослой, и никто не возьмет себе невесть что болтающую жену. А потом убили отца, и о потенциальных женихах теперь можно забыть – кому она будет нужна? О-Лэи втайне радовалась такому повороту событий – жизнь дворцовых женщин представлялась ей очень скучной. Например, как можно просидеть целый день на пятках, попивая чжан, и зачем это нужно? И почему она должна всех в доме слушаться? И почему у мужчины есть семь поводов развестись с женой, а у женщины нет ни одного? Это несправедливо!

Император не любит женщин: она это знала, и все это знали. Ей обрезали волосы, чтобы она больше походила на мальчика. Если ее что и злило, так это всеобщее лицемерие: мать не позволила ей обрезать волосы, когда она этого хотела, – там, в Восточной Гхор. Но здесь, решив, что это соответствует их интересам, они с дядей не колебались. Они бы обрезали ей волосы, даже если она не соглашалась, пиналась и царапалась. Потому что от нее зависит очень многое, – так ей сказали. Она должна понравиться императору. А если нет? Что-то внутри О-Лэи сжималось в тугой клубок от этой мысли. Она должна. Она не имеет права ни захныкать, ни даже показать свою боль и растерянность. Она – результат союза двух великих родов, пусть даже так говорят только о ее брате Бусо, но она ведь с ним одной крови, разве нет? И потому не должна бояться.

О-Лэи вздернула подбородок и раздраженно сдунула с лица назойливую прядь. Недавно обрезанные, кончики волос были жесткими и даже слегка кололись. Нет, конечно, она не испытывала ни капли сожаления! Из оставшихся на полу волос мать свернула черное блестящее кольцо, завернула в кусок небеленого шелка-сырца и пообещала сохранить. Длины отрезанных волос хватило бы, чтобы завязать их на поясе узлом…

Вымощенный квадратами белого и темно-зеленого камня коридор, показавшийся О-Лэи бесконечным, привел их к Восточным Внутренним Воротам, или Воротам Аудиенций, как их еще называли, – они отделяли от остальных многочисленных комнат дворца личные апартаменты императора. Это было еще одной честью – император редко принимал посетителей таким образом. «Завтра мы будем у всех на устах», – шепнула ей мать, поймав удивленный взгляд какого-то толстого, увешанного рядами длинных бус мужчины в фиолетовом кафтане и густо затканных цветами шароварах. О-Лэи сквозь покрывало видела мало, но она чувствовала длинные прохладные пальцы матери на своем запястье, и это успокаивало.

Короткие переговоры с евнухом у дверей были произведены почему-то шепотом. Потом евнух что-то сказал своим высоким голосом в небольшую золоченую трубу, уходившую горлом внутрь стены, и за дверью послышалось движение. О-Лэи очень понравилось, как он это сделал, – наклонив свою плоскую красную четырехугольную шапку с кистями на концах и смешно изогнувшись из-за своей стойки. «Это чудесно, – подумала она о золотой слуховой трубке. – Здесь, в Шафрановых Покоях, я увижу все чудеса Срединной». И осознание, что она сейчас вступает в самое священное и величественное место, предназначенное для человека под небесами, вдруг обрушилось на нее мучительной робостью.

Двери, украшенные мастерски вырезанными лакированными драконами с рубиновыми глазами, распахнулись. О-Лэи показалось, что они вышли из помещения – столько вокруг оказалось света и пространства. Свет лился откуда-то и сверху, и с боков, он широким потоком струился из-за массивного трона, окутывая сидевшего на нем человека сияющим ореолом. На входе И-Лэнь сорвала с нее дорожное покрывало, отбросив его в угол, и шагнула вперед, держа дочь за руку. Они шли медленно, мелкими шажками, как подобает знатным женщинам. Но если длинные шелестящие одежды матери придавали ее движениям плавность и изящество, О-Лэи чувствовала себя все более неловко. Странно было бы жеманничать и демонстрировать безупречные придворные манеры в детском костюмчике, состоящем из наглухо застегнутой рубашки из плотного шелка с высоким жестким воротником, и широких, доходящих до щиколотки штанишек.

На этот раз И-Лэнь сама несла Бусо. По напряженным движениям О-Лэи поняла, что держать одной рукой упитанного пятилетнего крепыша матери трудно, и сама выпустила ее руку, хотя ей очень этого не хотелось. Без тепла материнской руки огромный безликий покой с уходящими вверх колоннами из красного камня с прожилками, более всего напоминающего сырое мясо, пугал ее, пугал невидимый человек на высоком сияющем троне. Она посмотрела себе под ноги и чуть не ахнула: они шли по воде, под ними колыхались водоросли и лениво проплывали большущие белые рыбины с красными пятнами по бокам. Она невольно замедлила шаг, но, почувствовав, как напряглась спина матери, решительно шагнула вперед. Встала рядом, чуть сзади и справа: место старшего ребенка в семье.