Народилась новая луна. Ночи стали холодными. Ицхаль отбросила всю свою гордость и рыдала до изнеможения, затыкая рот подушкой. А потом лежала, обессилев, глядя в темноту и поскуливая, как больной зверек. Все ее доводы, все ее честолюбивые планы поблекли перед тем, что она больше не увидит его. Она знала это, каким-то образом знала.

Ребенок рос в ней, шевелился. На этой большой высоте у нее начала часто идти носом кровь, шумело в ушах, – видимо, из-за возросшей нагрузки. Ицхаль начала обнаруживать себя в разных местах, не поняв, как туда попала. Объемная одежда послушницы позволяла многое скрывать, но она несколько раз ловила на себе пытливые взгляды монахинь. Ей было, пожалуй, все равно.

Церген Тумгор прислала за ней, когда долины внизу начали покрываться рыже-красной дымкой начинающейся осени, когда пронзительным синим огнем в долинах зажглись горечавки. Ицхаль обнаружила звериное упрямство. Мотая головой и забившись в угол, она не желала выходить из своей кельи, кусалась и царапалась, пока ее не связали. В результате один из шерпа посадил ее в седло перед собой и удерживал, когда она пыталась вырваться. Из того путешествия Ицхаль почти ничего не помнила и ничего больше не боялась. Она была пуста, выпотрошена, сломлена. Ринсэ унес с собой всю ее жизнь, и бороться теперь было не за что. И незачем.

Церген обставила ее возвращение большой тайной. Шерпа принесли ее прямо к настоятельнице. Взглянув на оборванную, со спутанными волосами, что-то бормочущую княжну, Церген быстро провела ее потайным ходом в свою личную спальню. Усадила в кресло. Плеснула в лицо воды. Ощупала живот цепкими пальцами. При этом Ицхаль, выйдя из своего полубреда, все же попыталась сопротивляться. Верховная жрица уложила девушку в свою кровать, провела по голове рукой, – и Ицхаль провалилась в глубокий, глухой, будто темнота пещеры, сон.

Остаток своего срока она провела в подземельях храма. За ней ухаживали сама Церген Тумгор и еще одна молоденькая жрица по имени Лосса. Они кормили ее, поскольку сама Ицхаль отказывалась от еды, обмывали, пытались с ней заговаривать. Но стена молчания, которым ее разум отгородился от горя, была слишком толстой. Она слышала их слова как неясный шум, не принимая смысла.

Над Ургахом закружили снега, величавые вершины вновь покрылись льдом, стали непроходимыми перевалы. Сердце Ицхаль умирало, замерзало вместе с занесенной снегами землей, она уходила все дальше…

Роды пришлись на глубокую, ясную зимнюю ночь. Сама Ицхаль, конечно, об этом не знала – она лежала в келье без окон, придавленная своей болью и чудовищной толщей камня, где-то глубоко в недрах горы. Лосса и Церген Тумгор принимали роды. Возможно, это боль вернула ей разум, но в перерывах между схватками Ицхаль осознала, где находится и что с ней происходит. И что, если об этом станет известно братьям, они наверняка избавятся от ребенка.

– Не дайте его убить, – шептала она обметанными коркой губами. – Не дайте убить моего ребенка!

– Тужься, – кричала в ответ Церген Тумгор, надавливая ей на живот, и Ицхаль казалось, что она умирает уже сейчас, что плод разрывает ее.

– Спасите его. – Она чувствовала, как кровь теплой рекой течет по ногам, и тошнотворная слабость начинает подбираться к горлу. – Спасите хотя бы его…

– Тужься! – Церген Тумгор выкрикивала над ней заклинания, и внутри нее завязывались и расплетались огненные узлы. – Тужься, осталось немного!

– Поклянитесь, что спасете его. – Ицхаль вцепилась в руку женщины. – Иначе я вас всех прокляну! Проклятие умирающей даже вам снять не под силу!

– Откуда столько злобы, княжна? – усмехнулась старуха. – Ну да ладно. Клянусь! Тужься!

Издав какой-то звериный крик, Ицхаль почувствовала облегчение. Ребенок родился. Она знала, что это мальчик. Слезы облегчения хлынули из ее глаз, голова кружилась, ее знобило. При следующей схватке вышла плацента, боль уменьшилась, однако что-то теплое продолжало течь по ногам, пропитывать под ней простыни.

Изрезанное морщинами лицо Церген Тумгор наклонилось над ней.

– Мне придется спрятать твоего сына, княжна. Я поклялась оставить его в живых и сдержу слово. Но оставить его здесь – самоубийство для нас обеих. И знать, что с ним стало, тебе тоже не след: в Ургахе есть школы сновидцев, которые что хочешь из тебя, неопытной девочки, вытянут. Так что посмотри на своего сына, княжна. Он останется жив, но, может статься, ты видишь его в первый и последний раз. Тебе есть что сказать?

– Имя, – прохрипела Ицхаль. – Я хочу дать ему имя…

Сознание стремительно покидало ее. Жрица помолчала.

– Это могущественное оружие. Есть те, кто находит по имени. Но… так тому и быть.

– Илуге, – выдохнула Ицхаль, прежде чем черная воронка захлестнула ее. – Илуге…

– Илуге, – задумчиво повторила Церген Тумгор, словно бы вглядываясь во что-то невидимое. – Белое Пламя. Князь Лавин, что сходит раз в триста лет и все сметает на своем пути. По древним поверьям, он несет с собой обновление существующего мира… Ты выбрала подходящее имя, девочка.

– Она умирает! – Лосса, державшая наконец заплакавшего ребенка, показала пальцем на бескровные губы и остановившийся взгляд Ицхаль.

– Давай сюда ребенка. Лосса! Она уже на Пути! Заклинание возвращения, Лосса! Вместе! Еще раз…

…Темнота. Черная, жирная, клубящаяся тьма. Над головой – плоское небо из черного железа, на котором тускло поблескивают медные гвозди звезд. Впереди – бездонная пропасть. Он чувствует дыхание холодной пустоты и далекий рев невидимого водопада. Оттуда приходит зло, кромешное зло, и Илуге ощущает боль, смешанную со страхом. Он знает, что через мгновение возникнет во тьме…

Его глаза различают нить, натянутую из пустоты. Это мост из конского волоса, по которому из мира живых в царство Эрлика – Владыки Преисподней, попадают души умерших. Водопад, что ревет внизу – река из человеческих слез. По мосту беззвучно скользит воин.

Илуге знает его, самый страшный из своих кошмаров, шелест в темноте. Воин из кургана со свисающими по обе стороны лица косицами, в кожаном панцире и скипетром в руках. Мертвец идет по мосту из конского волоса, и мост раскачивается, жутко и бесшумно. Если воин ступит на землю, Илуге умрет.

Железное небо вспыхивает красноватыми отсветами – это свет из дворца Эрлика, где владыка подземного мира кует черное железо человеческих бед и пожирает приносимые ему кровавые жертвы. В красных отсветах Илуге видит, что противник совсем близко, и до хруста сжимает меч. Мертвец ухмыляется ему волчьим оскалом и наносит удар.

Железо звенит о железо, сыплются искры. Воин крутит тяжелый посох с нечеловеческой быстротой, меч Илуге в сравнении с ним – детская игрушка. Все, что он может, – обрубить мост, и тогда мертвец канет в темноту, исходя яростным криком. Илуге дважды это удавалось. Но куда чаще он…

Посох с рукоятью, заточенной, словно серп, свистит у него над головой. Удар! Илуге делает выпад, пытаясь достать противника, но тот, ловко балансируя на мосту, уходит в сторону, и меч распарывает пустоту. Удар! Серповидная рукоять устремляется к его горлу, и Илуге вынужден отклониться, инерция несет его назад, сделать шаг назад… Почти задев кожу, страшный серп проходит мимо… и обратный конец скипетра бьет ему в висок. Тьма.

– Эй, когда ты научишься держать меч, щенок? – Он ощущает болезненный удар по пальцам. Ему десять зим. Пальцы мерзнут. Ослепительный свет ясного морозного дня заполняет его, глаза слепит. И оттуда, из слепящего света, приходит резкий удар, сбивающий с ног, в рыхлый снег. А потом выходит кряжистый старик. Дед. Поднимая его за шкирку, старик бормочет:

– Никакого из тебя толку не выйдет. Сколько раз говорил, меч – это продолжение руки. Не держи его, словно палку, которой собрался отогнать шелудивого пса. Кисть должна быть расслаблена, иначе прямой удар ее сломает. Ты упражнялся, сколько велел?

– Упражнялся, – слышит он свой голос, голос мальчишки десяти зим от роду. – Он тяжелый, меч.