– Клянусь, – хрипло выдавил он.

– Слюной камень помажь, – приказал Тулуй, – чтобы Нон-Хохчи понял, что ты живой, не оборотень. И чтобы узнал… коли вернешься.

Вождь будто споткнулся на последней фразе. То ли ему мороз вздох перешиб, то ли… В груди Илуге что-то неприятно шевельнулось.

Он послушно выполнил приказ, поднялся на затекших ногах. Тулуй улыбался ему спокойной дружелюбной улыбкой.

«Заяц трусливый! – обругал себя Илуге и постарался улыбнуться в ответ. – Уже то, чего нет, мерещится!»

Когда вода выкипела больше, чем на две трети, а это было уже в сумерках, рассол слили в один противень, а освободившиеся вновь наполнили водой из шахты. На этот раз Илуге помогал тащить бадью, с некоторым содроганием ожидая, когда край бадьи покажется из черной ямы шахты. Таскать полные бадьи, даже вдвоем, по неровному неутоптанному снегу оказалось ничуть не легче.

Костер пылал ярко. Вблизи него по лицу и рукам расползалось блаженное тепло, ноздри щекотал запах насаженной на вертела птицы. Илуге уже представлял, как зубы вонзятся в мягкое, белое, истекающее соком мясо с хрусткой золотистой корочкой…

Как-то так получилось, что он опять оказался рядом с вождем. Стараясь не навязываться, он с завистью глядел, как Тулуй поддразнивает туповатого Чонрага, невзначай бросает похвалу охотникам, от которой те сразу приосаниваются. Джунгары весело и лениво перебрасывались шутками, грелись у костра. Напряженность, сквозившая в них за время похода, растаяла без следа, и теперь над лагерем повисла та особая атмосфера, какая бывает только в настоящем мужском походе, среди хорошо знающих друг друга людей: грубовато-веселая и по-настоящему дружеская. Илуге купался в этом незнакомом для себя чувстве, как воробей в пыли.

Наконец можно было есть. Тулуй, которому подали вертел, по одной снимал тушки, разрывал их и раздавал куски, передаваемые по кругу. Илуге досталась нога с жирным шматом мяса на бедре – хороший кусок. Дочиста обглодав кость, он облизал руки, чувствуя, как вождь смотрит на него.

– Смотри, беляк, костьми не подавись, – шутливо сказал Тулуй. – Еще десять дней здесь будем. Добычи в лесу много, каждый день так будем есть. Разжиреем, как тарбаганы к зимней спячке. Не боишься разжиреть?

– Не боюсь. – Илуге хмыкнул, пытаясь себе это представить.

– А заскучать не боишься? – Вождь наклонил голову, оставив глаза в тени, поэтому прочесть что-то в них было невозможно. – Десять дней будешь воду таскать да лить, да палкой мешать – скучно ведь оно!

– А я песни петь буду, – расхрабрился Илуге, чтобы пошутить. – Громко.

– Громко нельзя, Нон-Хохчи не любит, – посерьезнел Тулуй, и Илуге спохватился: тьфу, дурак, говорили же ему! Кивнул.

– Нон-Хохчи только тихую песню любит. Вот такую, – с этими словами Тулуй достал из-за пазухи коротенькую дудочку с пятью темными отверстиями и резным мундштуком. Подул в нее, выдувая тихий, нежный, завораживающий звук. В этом лесу он звучал, как неведомое заклинание. Пальцы Тулуя прижимали отверстия, и звук менялся, не теряя, впрочем, своего завораживающего, тягучего очарования.

– Как красиво, – искренне сказал Илуге. Звук флейты мгновенно изменил атмосферу места, – перестав быть обыденным, мрачноватым, лес наполнился щемящим и не враждебным волшебством.

– Я думаю, ты понял, зачем флейта в таком месте. – Тулуй отнял мундштук ото рта, его лицо стало мягче. Каким-то… живым. – На-ка, попробуй.

Илуге не посмел отказаться от такого знака доверия, тем более что видел, что все глаза устремлены на него. Он нерешительно поднес флейту к губам и подул в нее, подражая Тулую. Звук получился слабым и тут же угас. Он попробовал снова, и снова, увлеченный тем, как меняется тембр под нажимом его пальцем.

– Смотри-ка, понял. – Тулуй поднял брови в веселом удивлении. – Тогда держи ее, это тебе подарок. Будешь теперь по вечерам от нас злых духов ею отгонять.

Илуге счастливо улыбнулся. В интонациях вождя безошибочно чувствовалось снисходительное добродушие вожака, обучающего неумелого щенка приемам охоты. Это значит, его принимают в стаю. Принимают!

Что его разбудило, Илуге и сам бы не мог сказать. Просто, должно быть, луна светила слишком ярко. Ночь полнолуния выдалась ясной, в небе переливались далекие звезды и ее огромный желтый, как старый сыр, диск был покрыт отчетливыми причудливыми пятнами. В такие ночи Илуге всегда делалось неспокойно, а последнее время и вовсе сон становился тонким, словно пленка на поверхности воды. Мир вокруг становился каким-то сумеречным и опасным, полным густой бездонной синевы. Снег сиял сиреневым огнем, высветляя взгорки и наполняя чернотой впадины. Стена леса казалась пугающей громадой. Ветра не было, и было тихо, слишком тихо. Как… как в могиле.

Они ночевали, завернувшись в кусок войлока и прикрыв им ноги. Кони паслись подальше от темной кромки леса, на невысоком холме, где снежный покров был тоньше, обнажая порыжелый мох, листики брусники и стланцы. Стебли мерно хрустели на зубах, изредка какой-то из коней фыркал или переступал копытами.

Из лежащих ни один не храпел. Джунгары, как настоящие воины, спали тихо и чутко, готовые в любой момент подняться на ноги. Многие лежали, не выпуская оружие из рук. Одинокая фигура часового, закутанного в войлок по самые глаза, тоже напоминала какой-то зачарованный камень в красноватых отсветах костра.

Он услышал какой-то слабый звук за левым плечом. Илуге резко обернулся, приподнявшись. Он примостился на ночлег одним из крайних, и тень от ближайшей ели, неподвижная и глухая, лежала от него не более чем в двадцати шагах. И там, в этой тени, что-то шевелилось.

Илуге пока не решился поднять тревогу и перебудить весь лагерь из-за своих смутных тревог. Он поднялся во весь рост и сделал несколько шагов в ту сторону. Часовой скользнул по нему равнодушным взглядом – мало ли, парень проснулся и отошел, чтобы отлить. Рука Илуге как бы невзначай сжимала рукоять меча. Неизвестно почему, но от предчувствия опасности короткие волоски на его руках вставали дыбом.

Наконец в тени проступила еще одна, более густая. Илуге различил гибкое тело огромной кошки, большие перепончатые крылья, издававшие слабый шелест, – тот, что разбудил его. Глаза твари сверкнули в темноте зеленым.

Прежде чем закричать, Илуге понял, что это бессмысленно. Тварь не издавала запаха. Лагерь исчез, и, вскинув глаза, Илуге увидел над головой железное небо Эрлика.

Однако на этот раз не было ни мертвеца, ни моста. Под ногами что-то хрустело, сухо и страшно. Он увидел сразу две своих тени, лежащих перед ним, черные и уродливые. В этом странном мире все возможно.

Порождение тьмы пошевелилось, и Илуге судорожно вспомнил, что от чудовищ подземелий Эрлика может защитить магический круг, очерченный мечом. Немея от подкатившего к горлу страха, крутанулся, распахал вокруг сухую красную землю. И замер в центре, кожей ощущая расстояние до спасительной полосы.

Кошка прыгнула, наткнулась на круг и отскочила, распоров воздух блестящими металлическими когтями. Теперь Илуге хорошо видел ее и был совершенно уверен в ее происхождении из нижнего мира. Его охватил противный, сводящий мышцы страх.

– Возвращайся! – сказала кошка гулким голосом, не имевшим ничего общего с человеческим.

– А если я отвечу – нет? – с нервным смешком спросил Илуге. Что-то многовато за последнее время с ним происходит всяких чудес.

– Ты – мой. – Кошка лязгнула зубами так, что его мороз по коже продрал до самых костей.

– П-посмотрим, – выговорил он непослушными губами.

Кошка обошла вокруг очерченного им круга, методично пробуя его на прочность. Илуге увидел, что ее крылья, перепончатые, словно у летучей мыши, тоже, как у нее, оканчиваются сухими пальцами с железными когтями. Вибриссы твари нервно подрагивали. Илуге пришлось медленно поворачиваться следом за ней. Где-то остался обрывок воспоминания, что он уже видел ее, что ее спина, поросшая короткой черной шерстью, может быть мягче собольей, что крылья способны заслонить от него… все.