Сны стали очень яркими, словно скудость внешнего восприятия компенсировалась внутренней памятью. Они были настолько выпуклыми, живыми, что, проснувшись, Ихцаль порой долго не могла понять, не теперь ли ей снится бесконечный, протяжный, странный сон.
Весна в горах почти не ощущалась – разве что увеличилась длительность дня и солнце стало ярче. Вокруг прочти ничего не происходило, но однажды Ицхаль довелось увидеть необычайное. Она по обыкновению бродила вокруг храма с неясной надеждой найти тропку, которая – по волшебству, не иначе – выведет ее отсюда. Одна из троп показалась заманчивой, и Ицхаль долго карабкалась по ней. Однако тропинку, должно быть, протоптали горные бараны – она привела ее всего лишь на небольшую, усыпанную мелким щебнем площадку на склоне горы. Раздраженная, запыхавшаяся, Ицхаль даже не обрадовалась открывшемуся перед ней изумительному виду на Падмаджипал. Гигантская гора возносила к нему свой белоснежный купол, отделенная от нее только долиной, заполненной клубящимися облаками. Казалось, что она может дойти по ним, словно по пушистому ковру, до далекой вершины, сверкавшей на солнце своими вечными льдами.
И тут это произошло. Горы дрогнули. Она услышала странный протяжный звук, словно вздохнул кто-то нечеловечески огромный. Мимо нее прокатилось несколько мелких камней, исчезнув за краем обрыва. Звук повторился, и Ицхаль, всерьез испуганная, прижалась к боку горы. Она выросла в горном княжестве и наслышалась историй об обвалах и внезапных лавинах, погребавших под собой целые караваны. Пытаться сейчас вернуться по узкой, извилистой тропке, проходившей под нависающими валунами, было равносильно самоубийству. Дрожа от страха, Ицхаль прижалась к гладкой поверхности скалы и ждала.
Звук повторился снова. Он гремел, отражаясь от всех поверхностей, вибрируя в ней нотами такого ужаса, какой она доселе и представить себе не могла. А потом она увидела, как прямо напротив нее с Падмаджипал катится вниз страшная, клубящаяся белая волна. Такая огромная, что кажется, она несется прямо на нее, и сейчас она задохнется в белом сверкающем пламени…
Кажется, Ицхаль кричала и не слышала звуков собственного голоса – таким был рев взбесившихся скал, раскачивающихся вокруг нее, как шальные. Рев нарастал, становясь нестерпимым. Ей в лицо полетели осколки льда и снежной пыли, когда на ее глазах лавина, разбухнув до невероятных размеров, ухнула вниз, в белую бездну долины. Какое-то время Ицхаль слышала замирающий внизу грохот и видела, как колышется вновь сомкнувшаяся пелена облаков. Ей было страшно даже представить, что это чудовище сделало с долиной.
Потом все затихло. Тишина показалась для ее слуха неестественной. Ицхаль всхлипнула и затихла, боясь даже этого слабого звука. Она не помнила, как оказалась на коленях, – видимо, в какой-то момент ноги просто отказали ей. Она нерешительно попыталась подняться, ноги дрожали. Камень прошуршал под ногой. Ицхаль поскользнулась и опять упала, не почувствовав ни боли, ни холода, – лавина запорошила весь склон толстым слоем мелкого снега. Ицхаль провела рукой по волосам и тоже обнаружила, что она вся покрыта снегом – волосы, брови, ресницы, одежда.
Она видела Белое Пламя и осталась жива. Она знала легенды о Князе Лавин, раз в триста лет сходящем с Падмаждипал, – таком огромном, что стирает с лица земли целые поселения, на века превращая их в заледеневших призраков. Пока в какое-нибудь особенно жаркое лето с гор не сойдет сель и не обнажит мертвых людей в старинных одеждах и предметы, вышедшие из обихода давным-давно… Ни один человек на ее памяти не мог сказать, что видел Белое Пламя. Были лишь те, кто слышал от прадедов, как содрогались горы под непосильной тяжестью Князя Лавин.
Ицхаль еще долго сидела, не решаясь спуститься вниз, – сидела, пока не замерзла, и на землю не начали опускаться сумерки. А когда вернулась, то обнаружила, что половину своего радостного возбуждения растеряла лишь потому, что ей не с кем им поделиться. От огорчения и обиды Ицхаль заплакала.
Через несколько дней, одинаковых, как две капли воды, случившееся с ней уже стало казаться Ицхаль каким-то странным сном. Конечно, монахини слышали. Но когда она попыталась подойти к одной из них с вопросами, та пожала плечами с полнейшим равнодушием, – вероятно, ничто в этом суетном мире ее не интересовало. Все в Ицхаль протестовало против этого обволакивавшего ее безразличия. В такие минуты ей хотелось кричать, – путаясь в длинном грубом подоле, она выбегала на дорогу и долго стояла, задыхаясь от бессилия и сглатывая подступающие слезы.
Еще через несколько дней она первый раз увидела лонг-тум-ри. Завидев с облюбованной ей смотровой площадки неподалеку от храма, что по тропе внизу двигается человек, Ицхаль взволнованно сцепила руки: до этого момента она думала, что пройти этот путь пешком невозможно. Ей нужно увидеть его во что бы то ни стало! Перепрыгивая через крупные валуны, которыми был усыпан склон после недавнего обвала, Ицхаль заторопилась вниз.
Лонг-тум-ри прошел мимо нее, и она была потрясена всем его странным видом, его невидящими черными глазами, его странной, нечеловеческой быстротой. До этого момента она слышала о людях-птицах, но никогда не видела их. А еще ее поразило, что лонг-тум-ри оказался таким юным. У него оказались правильные черты лица и нос с горбинкой, луком выгнутый рот. А опушенные темными ресницами глаза были, наверное, даже красивыми…
Ицхаль прокралась в зал. Появление лонг-тум-ри было целым событием! К сожалению, ей не удалось увидеть, что передал посланец старшей монахине. Но она находилась во внутреннем дворе, когда он снова появился, следуя за второй монахиней, и исчез в одной из келий, все с тем же отрешенным, пустым, невидящим лицом. И не выходил оттуда еще три бесконечных дня, которые она ожидала, изнемогая от любопытства.
На четвертый день, рассердившись на самое себя, она решила собрать дров и почти все утро пролазила по горам, найдя несколько жалких веток. Растерянная и злая от того, что не понимала всей тяжести жизни монахинь, она с ободранными коленками и перемазанными руками понесла свою добычу на кухню. Кроме прочих бед, ветер унес ее капор, и новый взять было неоткуда, по крайней мере с собой она запасной не привезла. Войдя, она с грохотом сбросила принесенный хворост на пол. И уставилась на сидящего за столом с чашкой похлебки лонг-тум-ри. А он уставился на нее. Если это вообще был он – настолько изменились черты его лица, оживленные обычной, человеческой мимикой.
Он показался Ицхаль красивым. Чуть старше ее, но уже гораздо выше. У него оказался зуб со щербинкой и ямочка на щеке, когда он произнес слова приветствия, и Ицхаль обрадовалась звукам его голоса, звукам человеческого голоса, как ребенок. Она ответила ему. Она была с ним более приветлива, чем с большинством из тех знатных людей Ургаха, которых она знала. Она принесла ему половину испеченной вчера лепешки – а их здесь пекли далеко не каждый день, и Ицхаль считала их лакомством. Лонг-тум-ри, впрочем, этого не знал. Он уплетал лепешку, вгрызаясь в нее крепкими зубами, и улыбался ей.
Потом обостренный слух Ицхаль уловил шаги и она сочла благоразумным удалиться. Все внутри нее пело от радости этой неожиданной встречи. Кроме того, она безошибочно разглядела в глазах этого незнакомого юноши восхищение собой, и оно умостилось внутри нее теплым пушистым комком. Ицхаль, впервые за долгую бесконечность дней, почувствовала себя живой.
Лонг-тум-ри ушел через два дня, и она виделась с ним еще несколько раз, но не осмеливалась больше заговаривать, хотя ей очень того хотелось. И ему тоже – она видела, как каждый раз вздрагивают его губы, готовые что-то произнести. Но он не решался, и несказанные слова повисали между ними, жгущие небо, как снег. В последний раз она видела его стоящим посреди двора, прислонясь к колодезному вороту, безо всякой видимой цели. День клонился к закату, на землю ложились сумерки, высоко над головой зажглась зеленоватая звезда. Увидев ее, лонг-тум-ри повернулся, и Ицхаль, замерев на месте, поняла: он ее ждал.
