– Меня не интересует, что ты там предпочитаешь, послушница. – На этот раз тон действительно был ледяным. – Я вижу, начинать твое обучение действительно было ошибкой. Сначала следует излечить тебя от гордыни.

– Я – княжна Ургаха. Как ты собираешься заставить меня забыть об этом, старуха? – высокомерно бросила Ицхаль.

– Ты – горстка праха в жерновах времени, – отозвалась Церген.

Да, девочку придется готовить отдельно. И заставить прекратить сопротивление. Такие цельные натуры, как она, если оставить их в покое, способны лелеять свои обиды годами, а это ни к чему хорошему не приведет.

– Мне не нужны твои глупые, пахнущие пылью изречения, старуха, – заносчиво вздернув подбородок, выпалила Ицхаль.

– Что ж, придется тебе это по-настоящему продемонстрировать, – пожала плечами жрица. – Я полагала, что практиковать уединенность для тебя еще рано, но другого пути успокоить твою гордыню нет. Ты все время пытаешься разыгрывать свой спектакль. В мире, где все есть иллюзия, тебе придает силы отражение той иллюзии, которую ты создаешь в других. Ты думала, мне неизвестна эта простая истина? Но это не все, далеко не все, моя самонадеянная девочка. Есть вещи и силы, перед могуществом которых ты – не более чем муравей, песчинка. Познав это, твоя душа утешится и обретет покой.

– Никогда! – страстно выкрикнула Ицхаль. – Вам не сломать меня этой болтовней!

– Ветер и вода сокрушают даже самые твердые скалы, – еще раз улыбнулась жрица. Ей девочка определенно нравилась.

Когда Ицхаль узнала, что ее отправляют в Храм Снежного Грифа, она даже решила пожаловаться брату, – какую бы ненависть к нему ни питала. Но потом передумала. В конце концов, злобная старуха Церген ждет от нее именно этого. Зря она сцепилась со старой каргой. Ей не следовало раньше времени выдавать себя. Но, возможно, там, в этом храме, у нее наконец будет шанс убежать, потому что убежать отсюда нет никакой возможности. И куда она пойдет – родовая княжна, ни разу не покидавшая высокогорный Ургах? Которую в Ургахе слишком многие знают, а значит, и найдут прежде, чем она сможет что-нибудь предпринять? У нее не осталось здесь ни одного человека, на которого она могла бы положиться, кому могла хотя бы открыть свои помыслы. Все, все до единого предали ее, лицемерно отворачивая лица от той, кому еще совсем недавно угодливо улыбались! Возможно, путешествие в Храм Снежного Грифа будет более полезным, чем кажется на первый взгляд…

Если бы она знала! Они выехали из Йоднапанасата на рассвете. Никто даже и не подумал предложить ей паланкин, подобающий ее рангу, и Ицхаль была вынуждена ехать на лохматом горном быке, который ужасно вонял, и спина у него была на редкость ребристая, что не сглаживала даже толстая войлочная попона. По мере того как они взбирались все выше и выше по немыслимой тропинке, Ицхаль бросила дуться за паланкин и теперь уже судорожно хваталась за луку седла, чтобы не свалиться. И ни в коем случае не смотреть вниз, под ноги, – туда, где меланхоличное животное, казалось, еле находит место поставить копыта. А справа распахивалась темно-голубая, дышащая вечным холодом пропасть. Ицхаль чувствовала, как бьющий оттуда ветер высекает слезы из ее глаз.

Сама она никогда здесь не пройдет – это она поняла отчетливо. Проводники, узкоглазые, низкорослые шерпа, натирающие жиром свои плосковатые, обветренные морозом и ярким светом лица, сноровисто тянули животных, нагруженных ее багажом, словно вытягивали одну за одной огромных рыбин. Она, Ицхаль, не принимала в этом никакого участия. Страшно и непривычно было понимать, что ее жизнь зависит от неосторожного движения неповоротливой скотины. Ицхаль изо всех сил сдерживала слезы.

Головокружительный подъем продолжался все утро. В полдень, когда яркое солнце стало нестерпимым и белые вершины зажгли в густо-сиреневом, морозном небе три солнца, шерпа разыскали крохотную площадку, чтобы она могла размять ноги. Ицхаль еще ни разу не чувствовала свое тело настолько измученным и одеревеневшим.

Далее они перевалили через хребет, и начался не менее чудовищный спуск. Животные постоянно оскальзывались на обледеневших камнях, ветер набрасывался на них резкими порывами с разных сторон. И было еще страшнее, потому что приходилось все время смотреть вниз. Ицхаль несколько раз заплакала, чувствуя, как слезы срезает со щек ветром. Время тянулось бесконечно. Она уже не замечала ни запаха животных, ни обожженных морозом и солнцем щек – в этот момент она безропотно покорялась даже не приказам – жестам простого погонщика скотом. К концу дня Ицхаль поняла, что ей хотела показать Церген Тумгор. У нее не осталось душевных сил даже на ненависть к старухе.

…Когда десять дней спустя Ицхаль увидела черепитчатые крыши Храма Снежного Грифа, она подумала, что ничему в жизни так не радовалась. Ее буквально пришлось снять с седла, так как идти она была практически не в состоянии. Навстречу ей вышли две монахини, обе выглядели сморщенными и неопрятными. Сам храм представлял собой квадрат, сложенный из светлого сланца и покрытый черепицей, с внутренним двором и колодцем. Из внутреннего двора одинаковые беленые двери вели в кельи. По мощенному камнем двору гулял ветер, выдувая из углов остатки мелкого, колкого снега. Над монастырем нависала совсем уж гигантская Падмаджипал, воздух был ощутимо более разреженным, и небо потеряло голубой цвет. В ушах шумело.

Одна из монахинь знаками показала ей ее келью. Ицхаль еле держалась на ногах и как сомнамбула двинулась за ней, даже не посмотрев, что стало с ее вещами.

А наутро она обнаружила себя в самой сердцевине тишины. Никто не пришел будить ее. Проснувшись, она долго лежала, задыхаясь и вслушиваясь в звук собственного дыхания. Храм Снежного Грифа как будто вымер. Найдя в себе силы встать, чувствуя слабость и головокружение, она нашла свои вещи, сваленные в кучу у дверей, – и никаких следов деятельности. Никто не бродил по двору. Никто не распевал гимны, как это было положено. Никто не спешил на кухню или из кухни, сжимая в руках плошку. Дым из трубы, впрочем, Ицхаль нашла. Нашла и кухню, в которой тоже никого не было. Дал знать о себе голод, и она впилась зубами в лежавшую на столе половину ячменной лепешки.

Когда во дворе раздались шаги, она чуть ли не обрадовалась. Вошла вчерашняя монахиня, сгибаясь под тяжестью вязанки кривых сучьев, какие, вероятно, только и можно найти поблизости. Ицхаль заговорила с ней, удивляясь, как странно звучит здесь ее собственный голос. Монахиня в ответ только молча показала ей на вязанку и ушла. Быть может, немая?

Ицхаль даже обрадовалась какому-то занятию. Она долго сидела, глядя на пламя и методично скармливая ему новую пищу. Время парило над ней, как гриф, на мягких бесшумных крыльях.

Когда тени стали длинными, пришла другая монахиня. Она тоже не говорила – не хотела или не могла. В стене за очагом обнаружился коридор, приводящий в скрытый в горе ледник. Там в глиняных чанах обнаружилась мука, растопленное масло, какие-то коренья, подвешенные связками к потолку.

На ужин была болтанка из воды, муки и масла и горсть сушеных абрикосов. Молча поев, монахиня ушла, знаками показав, что очаг следует затушить. Ицхаль еще какое-то время с наслаждением грелась и не заметила, как горы окутала величественная, бесконечная темнота. Звезды в разреженном воздухе горели ярко и ровно, без привычного мерцания, и казались огромными. Ицхаль вышла на морозный воздух, долго стояла, запрокинув голову. Все ее чувства, похоже, действительно остались там, внизу.

В храме, оказалось, жило около десяти монахинь. Большинство из них большую часть года обитало в пещерах на той стороне горы, исполняя свои обеты. Разговаривать в храме не запрещалось, но, видимо, в общении здесь не чувствовали необходимости. За Ицхаль никто не следил – не было нужды. Она поздно вставала, с трудом привыкая к постоянно окружавшему ее холоду. Делать было совершенно нечего. Ицхаль любила уходить из храма в горы, но холод быстро давал себя знать, и, устав от однообразных ландшафтов, она возвращалась.