– Нужна им твоя шапочка, дурак. Они просто торопились, – говорил чайник.

– Вот был бы я как ты электрический, – вздыхал самовар. – Они бы меня тогда не бросили.

Чайник смеялся:

– Дурак опять. Меня-то они как раз оставили здесь!

– Действительно, – удивлялся простодушный самовар. – Я как-то об этом не подумал: ты ведь скромный, работящий, безотказный, причем ведь электрический, ты бы мог им служить и в городе! Почему они и тебя покинули? Какие жестокие они, какие бессердечные.

– Да ты что, – возражал чайник (у него на все был ответ). – Ты что, я ведь рабочая косточка, куда меня поставят, там я и работаю. Кто-то должен тянуть свою лямку здесь. В городе работает мой брат, а в деревню поехал я. Зато у меня зимой отпуск, я отсыпаюсь, у меня будет долгая здоровая жизнь, а моему братану в городе тяжело, я ему не завидую: шум, вонь, суета.

– Нет, твоему братану не тяжело, – восклицал самовар. – Это такое счастье, петь и дарить людям чай, стоять посреди стола и слушать похвалы.

– Нас, чайников, никто не хвалит, дурак ты, что ли, – раздалось в ответ. – Нас не ставят на стол, нас держат в сторонке на подставке. И мы никому ничего не дарим, мы на работе, врубись своим умишком.

Так толковал чайник и потихоньку засыпал.

А самовар все никак не мог успокоиться.

Тем временем настала глубокая осень, пошли проливные дожди, и оставленный дом плакал всеми своими окнами.

Крыша не выдержала и тоже потекла.

Короче, влага начала просачиваться сквозь потолок, и одна капля упала прямо в самовар (крышки-то не было).

– Ну вот, – сказал самовар, – наберу побольше воды, до самого носика, и наконец смогу поплакать.

– Опять-таки, – не согласился чайник, – если твой носик заплачет, значит, он прохудился, и тебя выкинут туда же, куда выкинули дядю чайника!

– Кто меня выкинет! – воскликнул самовар. – Нас бросили, оставили навеки!

– Дурак ты пузатый, – сказал чайник. – Они же вернутся в мае! А ты будешь с дыркой в носу! Ты понимаешь меня?

– Как, как это они вернутся в мае? – заволновался самовар. – Не понял. Они что, приедут?

– Да, – ответил чайник.

– Они что, принесут нам воды?

– Да, – ответил чайник.

– Мы что, опять запоем?

– Ну да, – ответил чайник.

– Так, – сказал самовар. – Так, так, – сказал он. – Внимание, я на работе.

Он сказал это недаром, потому что дожди все шли, и с крыши все капала и капала вода, и он добросовестно ее собирал.

Прошли снега, прошли весенние талые воды, самовар наполнился до краев, позеленел, покрылся от сырости пятнами, но не сдался, не продырявился, и вот время пришло, заревел, приближаясь, мотор машины, загремел ключ в замке – и в дом первыми ворвались дети.

Полы и окна были мгновенно вымыты, солнышко сияло в чистых стеклах, чайник работал на полную катушку, самоварную крышку водрузили на место, но в самовар никто не заглянул, а он скромно стоял и хранил в своем сердце ржавую, тухлую воду с крыши.

Иногда кто-то говорил, что надо бы почистить самовар, но на этом дело и кончалось.

Однако самовар не жаловался даже когда ехидный чайник говорил ему:

– Ну что, красавец, спой нам песенку.

Так продолжалось до тех пор, пока не пошел дождь.

Тут уж самовар не выдержал и заплакал (ведь он теперь был в шапочке, и вода лилась по самовару, струилась по его щекам, брюху, ножкам прямо на пол).

Плача, он восклицал:

– Почему никто не догадался, что в крыше дыра? Почему никому не пришло в голову снять меня с полки? Теперь я, видимо, дырявый, как крыша, я плачу, теперь я ухожу к дяде чайнику навсегда, но я себя уважаю и не жалуюсь, прощайте, прощайте, мне пора.

И он безудержно плакал.

Тут все заметили, что случилось, забегали, закричали, кто-то полез на чердак, подставлять под дырку ведро, а потом только стали снимать самовар с полки, и, когда воду пролили, тут только выяснилось, что он был полный.

Сначала стали кричать друг на друга – кто такой раззява, что оставил самовар, полный воды, на всю зиму, и самовар теперь пришел в полную негодность, осталось его только выкинуть.

Потом стали гадать, кто мог налить в самовар тухлой воды и опять-таки испортить его до такой степени, что остается только отнести его на помойку.

Самовар стоял в большой луже на полу, грязноватый, пятнистый, пузатый, с прозеленью, маленький и неказистый, и думал про себя: «Они меня не поняли! Они не сообразили, почему я стоял с водой! Они не знают, что я спас дом от сырости! Ну и неважно, пусть меня отнесут на помойку, это не страшно. Там. дядя чайник, он ведь как-то существует, ну и мы будем. Главное, что я ведь уважаю себя! Мне везде будет хорошо, если я себя уважаю».

Так что он спокойно стоял и ничего не ждал.

А вот чайник – тот кипятился и вовсю свистел, что самовар работал как медный котелок для вас же, для вас, дотумкайтесь, всю зиму спасал дом – но чайник просто выключили.

Однако потом кто-то самый умный догадался вылить из самовара оставшуюся воду и почистить его песочком, после чего самовар просиял, после чего дождь кончился, после чего дети побежали за шишками, за родниковой водой, и в саду, при ясном закате, самовар запел свою скромную песенку, и он был счастлив.

Самое интересное, что в доме тихо стоял всеми покинутый теплый чайник и тоже был счастлив, неизвестно почему.

Жили-были дядя Ну и тетя Ох.

Тетя Ох всегда говорила «Ох», а дядя Ну говорил только «Ну».

Бывало, придет к ним почтальон и скажет: вам телеграмма!

А тетя Ох вскрикнет: «Ох», а дядя Ну скажет только: «Ну!»

Повадились ходить к ним соседи. Сначала одна соседка пришла за солью, говорит: «Дайте-ка мне соли». Тетя Ох сказала: «Ох» – и отдала всю соль. Соседка сказала: «Это все мне?» А дядя Ну ответил: «Ну». Тогда соседка взяла у них сахар, и какао, и пачку муки. Другой сосед пришел и взял рояль, еще один пришел и сказал: «Дайте-ка мне вашу картину», а третья соседка забрала стол и стулья на дачу. А тетя Ох каждый раз говорила только: «Ох», а дядя Ну отвечал: «Ну».

Дошло дело до того, что в их квартире поселились люди: в одной комнате мужчина с овчаркой, а в другой две глухие старушки и трое неразлучных друзей. На кухне же шла настоящая война: там постоянно жили разные гости глухих старушек и троих неразлучных друзей. Кончилось тем, что дядя Ну и тетя Ох стали жить в ванной, отгородившись непромокаемой занавеской, и когда к ним хотели влезть, то тетя Ох говорила: «Ох» – и включала горячую воду, а дядя Ну говорил: «Ну» – и поливал из душа изнутри занавеску. Шел пар, все погружалось в туман, и их оставляли в покое.

Но тут из далекого города приехала племянница Ох и Ну, которая сказала: «Еще чего» – и выгнала сначала овчарку, потом ее хозяина, троих неразлучных друзей, двух глухих старушек и еще из кухни пятнадцать человек, шестерых кошек и всех голубей, которые жили под потолком.

Все они очень быстро ушли, племянница прибралась, все помыла, вернула рояль, картину, посуду, стол и стулья с чужой дачи, зеркало с подзеркальником и чехословацкую люстру и решила выйти замуж. Она посадила за стол дядю Ну и тетю Ох, напекла пирожков и пригласила жениха. Жених вошел, сел и сказал: «Разрешите познакомиться», а тетя Ох сказала в ответ: «Ох». «Я вам что, не нравлюсь?» – спросил жених. «Ну», – ответил дядя Ну. Жених хлопнул дверью и ушел. Племянница тогда заплакала и уехала к себе домой. Тут же вернулись все постояльцы, и их даже стало больше за счет трех новых кошек и одной посторонней красавицы, которая поселилась в прихожей перед зеркалом. Дядя Ну и тетя Ох не успели занять свою ванну и переселились на балкон, где сидели, накрывшись непромокаемой занавеской в обществе голубей и воробьев.

Однажды пришел прежний жених племянницы, постучал в балконную дверь и вошел к ним на балкон и сел под непромокаемую занавеску. «Наверное, я был не прав», – сказал жених, а дядя Ну сказал: «Ну». «Вы не знаете, где ваша племянница?» – спросил жених, и тетя Ох сказала: «Ох».