Андрей тепло простился с соотечественником и в тог же вечер перебрался с «англичанина» на компанейский [6] бриг, возвращавшийся из России на Аляску.

И весь обратный путь на север он снова и снова мучительно думал: кто же выдал его Третьему Отделению? Как попали в зловещий особняк у Цепного моста его экземпляры герценовских изданий? Кто передал их туда, назвав и имя владельца? Неужели?!. Нет! Нет! Этого не может быть!..

…Андрей Гагарин поднялся с нарты, на которой сидел.

— Плохие мысли, черные мысли! Не надо думать об этом!

Он сунул в меховую торбу недоеденный кусок лосятины и обернулся, услышав рычание и повизгивание собак. Он накормил их, и теперь они начнут, как всегда, драку за место поближе к костру. А начнет свару, конечно, Царь. Отвернись на минуту — и он перессорит всю упряжку. Подлый пес! Глаза истеричные и трусливые, губы нервно и злобно приподнятые, легко и быстро свирепеет, а в драку не лезет, лишь визжит от трусливой злобы.

— Царь, цыц! — крикнул строго Андрей и погрозил собаке кнутом. Но Царь не стал, как обычно при виде кнута, притворяться послушным и преданным, не завилял хвостом и не полез лизать раболепно руку, державшую кнут. Из пасти его по-прежнему вырывалось клокочущее рычание. Волновались, визжали и взлаивали и все остальные собаки, встревоженно глядя в одну точку. Даже сдержанный, неболтливый Молчан шипел и кряхтел, собирая лакированный нос в мельчайшие складочки.

— Кого они почуяли — волка, оленя, лису? — пробормотал Андрей и, приложив ко лбу ладонь, посмотрел внимательно в ту сторону, куда уставились глаза и носы собак. Он ничего не увидел, кроме сверкающего снега, так как смотреть приходилось против солнца, но все же надел на собак хомуты-алыки. Затем, приподняв с трудом тяжело нагруженную нарту, поставил ее полозья на кусты, задок привязал к березке. Обычная предосторожность, когда упряжные собаки почуют зверя, чтобы они не покалечились в драке. У него и без того из одиннадцати псов осталось только семь. Он хотел накинуть алык и на Молчана, но вожак отбежал и вдруг молча ринулся от костра в березняк. Остальные собаки взвыли и начали рваться из алыков. Он хотел обернуться, чтобы навести порядок кнутом, но неожиданно увидел огромного черного зверя. Преследуемый Молчаном, он выбежал из березняка, и Андрей разглядел громадное бочковатое туловище, шаткие лапы, лобастую голову и широкий белый галстук на груди. Еще один незваный гость! Самый опасный из медведей, черный, да еще шатун! Кто-то поднял его из берлоги, и он зол сейчас, как дьявол. Зверь уходил к реке длинными, похожими на неуклюжий лошадиный галоп прыжками. Опасаясь за Молчана, зная, что отважный пес берет в одиночку любого зверя, хотя бы и медведя, Андрей, приложив ко рту ладони, закричал звонко:

— Молчан, наза-а-ад!.. Ко мне-е!..

Но Молчан либо не понял приказа хозяина, либо азарт звериной травли взял в нем верх над послушанием: он сделал как раз обратное тому, что требовал от него хозяин. Пес, выбросившись вперед, кинулся на медведя и рванул его за ухо. Зверь метнулся в сторону, затем круто повернул и помчался к костру. Теперь Андрей увидел, что медведь тащит в зубах детеныша, маленького, только что родившегося. Злее, свирепее и храбрее медведицы, защищающей детеныша, нет ничего на свете! Андрей схватил с нарты штуцер и отбежал за костер. А Молчан гнал зверя на стоянку, молча хватая его за гачи. Собаки рвались из алыков навстречу медведю, Царь, поджав хвост, кидался назад, упряжка сбилась в кучу, псы опрокидывали, сшибали друг друга.

Медведица подкатила к собакам почти вплотную и с разбегу, бороздя задом снег, остановилась, осев на задние лапы Положив детеныша на снег, она минуту молча и злобно смотрела на беснующихся собак, затем оскалила пасть и двинулась на них. Андрей вскинул ружье к плечу, но выстрелить не успел. Медведица привстала и обрушилась на собак. Андрей закричал, отвлекая внимание зверя на себя, но крик его заглушили визг, рычание собак и рев зверя. Собаки рвали медведицу за «шаровары», повисли на ее загривке, а медведица, взбешенная, страшная, вымазанная своей и собачьей кровью, свежевала псов ударами когтистых лап, разбивала им черепа, давила их многопудовой своей тушей Андрей опустил ружье. Стрелять в эту свалку невозможно: пули могут попасть в собак. Он растерянно оглянулся и увидел собачью плеть — пучок перевитых оленьих жил. Залубеневшая на морозе, тяжелая и твердая, она разорвет кожу и поломает кости, а русские научились у дикарей бить плетью так метко, что срезали, как ножом, собаке ухо, не повредив головы.

Не бросая ружья, Андрей схватил плеть и, подбежав к зверю, начал хлестать его, метко попадая по носу и по глазам. Медведица, почувствовав обжигающие удары, попятилась, закрывая морду лапами, потом начала отбивать и ловить кнут. Но нос ее был уже располосован в клочья, один глаз залился кровью. Тогда, стряхнув собак, она медленно поднялась на дыбы. Минуту потопталась на месте, разозленно прижав круглые уши, потом, глухо урча и мотая головой, пошла на Андрея. А он, бросив кнут, смотрел настороженно в маленькие, свиные, олютевшие глаза. И только почувствовав на лице горячее, зловонное звериное дыхание, он спустил курок. От выстрела с веток березки упала и рассыпалась сухая снежная пыль. Сквозь ее радужный полог Андрей увидел, как зверь рухнул на нарту, ломая ее своей тяжестью, потом свалился на снег. Привычно послав в ствол новый патрон, зверовщик ждал со штуцером на изготовку. Медведица лежала неподвижно, покорно и смиренно раскинув страшные лапы. Голова ее уже подплывала кровью, дымившейся на морозе. Собаки, жадно урча, хватали покрасневший снег.

Андрей отер рукавом со лба обильный пот и сел на выброшенный с нарты тюк пушнины. Под коленками дрожало от недавнего нервного напряжения. Ногой он пошевелил раздавленную медведицей нарту. Сломан был баран, передняя дуга нарты, поломаны стояки-копылья, порваны алыки, а толстый ремень потяга в двух местах перегрызен медведицей или собаками. Легче и проще новую нарту сделать, чем чинить эти обломки. Но еще страшнее и непоправимее — покалеченные и убитые собаки. Стрелка подыхает с вырванным медвежьими когтями боком. Казбек с разбитым черепом уже сдох, придется пристрелить и Валдая — у него сломан позвоночник. Зверовщик посмотрел на три больших тюка, туго перевязанных сыромятными ремнями. Бобры, соболя, выдры, куницы — вся его зимняя добыча! С таким грузом не потянут его нарту четыре оставшиеся собаки. Бросать добро, добытое ценою тяжких трудов, лишений, а порою и ценой смертельных опасностей? А продукты, собачий корм, палатка, меховые одеяла? Без этого он пропадет в снежных пустынях!

— Поистине медвежью услугу оказал ты мне, Молчан, — сказал горько Андрей, отыскивая глазами вожака упряжки.

Молчан стоял над медвежонком, жадно облизывая мордочку звереныша. Заинтересованный такой нежностью сурового сибиряка, Андрей подошел к собаке.

— Поди прочь, бродяга! — испуганно крикнул он, ударив собаку ногой. — Ты ему и нос отгрызешь, войдя во вкус.

То, что издали он принял за медвежонка, оказалось грудным индейским ребенком, запеленатым в меха и безжалостно перетянутым ремнями. Бронзовое личико с карими бессмысленными еще глазками чуть виднелось под оборкой мехов. Оно для предохранения от мороза было намазано жиром, который и слизывал Молчан.

Зверовщик опустился на колени и неумело взял ребенка на руки,

— Вот так история! Подкидыш? Нет! Детей подкидывают лишь в обществе образованном, а дикари на такое варварство не способны. А это что? — поднялся он с колен. — Слышишь, Молчан? О ста рублях бьюсь, что это родители ищут свое возлюбленное чадо.

Где-то далеко за снежными холмами послышалось характерное взлаивание и повизгивание ездовых собак, бегущих в упряжке. Прокаленный морозом воздух ясно доносил эти опасные для одинокого охотника звуки.

Андрей положил ребенка между двумя тюками пушнины и начал считать черные точки, сползавшие с холма. И с каждой новой движущейся точкой тревога его возрастала. Он насчитал не меньше полсотни. Передние между тем настолько приблизились, что можно было разглядеть людей, бежавших на лыжах мелкой частой рысью. Они именно бежали, а не скользили по снегу, ибо на ногах их были не русские лыжи, а местные «лапки» — овальные деревянные обручи, заплетенные ремнями. «Лапки» хороши для ходьбы по глубокому рыхлому снегу, но у русских от них распухают лодыжки, и зверовщики отказались от «лапок». Вслед за передовыми, утаптывающими снег, показались упряжки, не нарты, а тобогганы, без полозьев, целиком из березовой коры, с передком, загнутым вверх и назад. Собаки были запряжены не цугом, по-сибирски, как ездили русские, а веером, с выдвинутым вперед вожаком. Ходят на «лапках» и ездят на тобогганах с веерной упряжкой только индейцы да эскимосы Нортонова залива. Но до Нортонова залива и в неделю не доберешься, значит — индейцы.