— Слушайте все! Слушайте слова сахема Красного Облака! Зажигается Великий Костер! Ттынехи, идите к его священному огню! Идите все, и мужчины, и женщины! Идите!..

Большая яхта сахема Красного Облака из двадцати четырех шкур белого оленя стояла отдельно от других шатров на невысоком холме. Яхху обступили деревянные тотемы всех восьми ттынехских родов — жуткие, пестро раскрашенные звери, птицы и рыбы. А вожди родов сидели в яххе сахема.

Племя собралось у самого подножия невысокого холма, в большой долине, словно устроенной природой для народных собраний. Края ее были приподняты со всех четырех сторон, как в амфитеатре, и всю эту гигантскую чашу заполняли ттынехи, мужчины и женщины. Андрей, стоявший чуть в стороне, рядом с не покинувшим его Кривым Бобром, испытывал необыкновенное волнение. «Это агора [38] античных греков, это древнерусское вече! — думал он. — И когда, где? В девятнадцатом веке, в суровой северной стране, у людей, которых мы называем дикарями!»

Меховой полог, прикрывавший вход в яхху Красного Облака, откинулся, и вожди вышли к народу. Они были в боевой раскраске, в черных их волосах, собранных в пучок, и обмазанных ярко-красной глиной, торчали орлиные перья. Сзади каждого из вождей шел «подпорка», его помощник, неся кожаный плащ вождя и связку кедровых ветвей.

Кривой Бобр ткнул Андрея кулаком в бок.

— Дай прошку, Добрая Гагара, и смотри, какие ветви несут «подпорки», белого или красного кедра? Мой глаз не видит.

— Ветви красного кедра, — ответил, вглядевшись, Андрей.

— Хвала Нуналиште. Великий Костер будет говорить о войне! — со свирепой радостью воскликнул кривой индеец.

Вожди сели в круг на разостланных плащах, положив перед собой кедровые ветви. Сзади них сели «подпорки» и «мудрые люди», как назвал их Кривой Бобр. Это были старейшины племени, опытные в мирной жизни, на охоте и на тропе войны.

Красное Облако сделал молчаливый знак, и в круг, образованный сидящими вождями, вошли тунгаки. Они ударили в бубны и начали танцевать. Впрочем, едва ли кривлянье их можно было назвать танцами. Они раскачивались, прыгали, перегибались, доставая головой до земли, корчились, и все это делалось с неимоверной быстротой. Пляска их становилась все более неистовой, глаза полезли из орбит, рот кривился, на губах появилась пена, лица стали зверскими. Тунгаки бросили бубны, и в руках их сверкнули ножи. За эти пляски русские и прозвали ттынехов «бешеными».

Не прекращая пляски, тунгаки запели гортанно и визгливо. С безумной улыбкой на припадочно дергающихся лицах, с глазами без мысли, пели они гимны своим древним богам. Тунгаки хотели, чтобы песня их была страшной, но Андрею она показалась скучной. Наскучило ему и убогое, однообразное их кривлянье. Он наклонился к уху Кривого Бобра и шепотом спросил:

— Для чего они пляшут? Что они поют?

— Они молятся, — с благоговейным страхом ответил индеец. — Так просили они раньше Нуналишту и духов умерших защитить ттынехов от касяков. Теперь они просят защитить наш народ от нувуков.

Протяжными жалобными воплями тунгаки кончили свои молитвы. Уходили они расслабленно, измученно шатаясь. Некоторые падали от изнеможения и уползали на четвереньках.

Красное Облако снова сделал знак, и в круг вошел не принимавший участия в плясках дряхлый тунгак, «хранитель огня Великого Костра». Он вытащил из кожаной сумки два куска священного сухого дерева и священный трут. При общем глубоком молчании он начал тереть куски дерева друг о друга. Дело у дряхлого колдуна шло плохо. Он жалобно шмыгал носом, глаза его заливал пот.

Но вот дерево задымилось, тунгак поднес к нему трут и стал дуть. И опять у него долго не получалось священного огня. Он удушливо кашлял от дыма, сморкался и сердито плевался. Наконец трут вспыхнул. Тунгак зажег от него сухую палочку и пошел по кругу, поджигая ветви красного кедра. Загорелось восемь костров. Это и был Великий Костер.

«Подпорка» Красного Облака передал ему уже набитую кепик-кепиком большую трубку, в два раза больше обычных индейских трубок, вырезанную из камня Сидящего Быка. С длинного деревянного чубука свисали орлиные перья и меховые кисточки. Это был священный калюмет, «Большая трубка народа». Красное Облако зажег ее от своего костра и, затянувшись три раза, пустил дым в небо — благодарность великому Нуналиште, в землю — благодарность ей, Матери, и в сторону солнца — благодарность ему, никогда не гаснущему, всем светящему и всех греющему. Затем он передал калюмет сидящему справа «старшему сыну» — Громовой Стреле, а от него трубка пошла по кругу. И все повторяли ту же церемонию, делая по три затяжки. Это был обет верности, чести и дружбы.

Когда калюмет вернулся к Красному Облаку, он выбил из него пепел и сразу заговорил, не вставая с плаща и не меняя позы:

— Зимой, когда ночи длинны, когда спали все — мужчины, женщины, дети, я не спал и думал о тяжелой жизни моего народа. Мы первые пришли сюда на равнины, в леса и горы Алаешки, это наша родная земля, и мы никому не отдадим ее. Мы охотились здесь, ловили лосося в наших реках, думали, что мир мал, и были счастливы. Потом мы узнали, что мир велик. Из большого мира приходят к нам горе и гибель. Из большого мира пришли к нам касяки, принесли ерошку, неизвестные нам болезни и, самое страшное, торговлю. Но касяки приходят к нам одиночками. Они приходят и уходят. А теперь из большого мира идет к нам самое большое горе. Идут нувуки. Вы слышали о них, и вам известны их черные дела.

По долине прошел глухой, затаенный, но полный угрозы ропот.

Народ ответил им на слова сахема. Но ропот этот пролетел, как порыв ветра, и стих. В наступившей тишине слышен стал шелест крыльев гусиной стаи, летевшей над стойбищем. Напуганная сборищем людей, стая круто свернула к Юкону.

Красное Облако поднялся со своего плаща и заговорил громко и страстно:

— Ттынехи, в нашей земле найдено сокровище, от которого белые люди теряют рассудок. Еще рано говорить громко, для ушей всего народа, какое это сокровище. О нем знают ваши анкау. Но когда узнают об этом сокровище нувуки, они бросятся на наши земли стадами, как олени, бегущие от гнуса, и растопчут нас.

От стойбищ ттынехов останется только холодный пепел костров. А что может остановить взбесившихся от гнуса бегущих оленей? Вы знаете. Выстрелы из многих и многих ружей, чтобы их гром был громче топота бегущих стад. А убитые, упавшие передние напутают бегущих сзади, и они повернут. Мы не хотим войны. Мы хотим охотиться, ловить лососей и радоваться, слушая смех наших детей. Мы хотим мира. А что нам делать? Ждать, когда эти пролетевшие над нашими головами гуси принесут нам мир на своих крыльях? Нет. Хочешь мира — иди и сражайся без страха…

Он снова опустился на свой плащ и закончил прежним бесстрастным гоном:

— Мы зажгли сегодня костры из ветвей красного кедра. Беда и горе наши близки. Я, сахем Красное Облако, сказал. Теперь думайте, братья и сестры. Думайте, анкау и «подпорки», «мудрые люди» и весь народ. Думайте, ттынехи!

Он смолк, прикрыв яркие глаза опущенными веками. Лицо его было снова бесстрастно, но вздувшаяся на лбу толстая жила выдавала, в каком напряжении был он сейчас.

Вожди молчали, тоже прикрыв глаза веками. Их рассеченные суровыми морщинами лица хранили каменную неподвижность. И только внимательно и долго всматриваясь, можно было заметить, как на этих «немых» лицах то чуть сдвигались брови, то губы становились жестче, неумолимее, то вспыхивали в глазах огни боевой ярости. Молчал и народ. Снова стало очень тихо. Слышно было только взволнованное дыхание сотен людей.

И вдруг над долиной прозвучал веселый детский смех. Младшая жена Красного Облака, сидя у дверей яххи, играла со своим грудным сыном, шутливо кусая его за пятки. Голенький ребенок сучил коротенькими ножками и заливисто хохотал беззубым слюнявым ротиком. А на них с тотемов, стоявших вокруг яххи, скалили клыки, нацеливались острыми клювами, таращили безумные глаза жуткие звери, птицы и рыбы.