Я позволил усадить себя в ступу и оттранспортировать до моего дома, где тотчас провалился в беспокойный сон. Наполненный Кощеевым смехом и бесконечным падением в пропасть, стрекотаньем станкового пулемета, превращающегося в чудо-жезл, способный как по мановению палочки крушить все вокруг, и скрежетом зубов отполированного до блеска черепа, в глазницах которого вращаются чудом сохранившиеся глазные яблоки. Просыпаюсь весь в поту, с бешено колотящимся сердцем и рвущимся наружу криком, обессиленно падаю на влажную простыню и тотчас проваливаюсь в очередной кошмар. Сновидения отступают только под утро, оставив после себя изможденное тело, разметавшееся на скомканной, влажной от пота постели.

Нужно ли говорить, в каком настроении я встретил собственное пробуждение?

В сунувшегося первым кота я запустил подушкой. Благо начинающий поэт поднаторел в политической борьбе и без труда увернулся от летящего предмета. Следом за ним сунулся было домовой… Но поскольку пригодных для левитации посредством мускульной силы предметов под рукой не оказалось, я объяснил ему все на словах. Для краткости воспользовавшись отборными перлами «великого и могучего» и уместив все пожелания в одной фразе.

Меня оставили в покое, дав урвать остатки ускользающего сна. Но упражнение в словесности затронуло кнопку «Пуск» в мозгу, и он начал работать, набирая обороты и сминая пелену небытия.

Ну вот, поспали называется…

Потирая воспаленные глаза и с хрустом потягиваясь, я влезаю в свежую рубаху, натягиваю штаны, кое-как завязываю пояс и выхожу к честному народу.

— Доброе утро.

Бабушка Яга поднимает глаза от лезвия меча, которое до этого усердно полировала, и кивает в сторону печи:

— Возьми чегой-нибудь сам, лодырь.

— Да я… — Не найдя благозвучного оправдания, я поспешно перевожу разговор в иное русло. — А где все?

— Аиньки?

— Где остальные?

— Делом заняты.

— Каким? — отломив ломоть хлеба и плеснув в кружку топленого молока, интересуюсь я.

— Общим.

— Понятно…

Присыпав хлеб солью, я меланхолично сжевал его, запивая молоком, притом совершенно не чувствуя вкуса. В голове крутится только одно — как ликвидировать Кощея. После того, что мы натворили, вряд ли нам удастся проникнуть туда еще раз. Надеяться на расхлябанность стражи? Нет, смысла не имеет. Силой тоже не пробиться. Тут и танк не поможет, который я все равно не смогу протянуть в этот мир, равно как и раздобыть в том. Уж очень стены толстые — за ними и артобстрел пересидеть можно, главное уши ватой предварительно заткнуть. Мочкой правого уха чувствую — без волшебства здесь не обойтись. А вот тут-то тебе, волхв самозваный, и карты в руки.

— Бабушка, а у вас в чудесном сундучке, случаем, плаща али кепки-невидимки не завалялось?

— Аиньки, дорогой? А это что за невидаль такая?

— Обычная волшебная вещица, на востоке очень даже распространенная. Надеваешь такую папаху, и тебя не видно.

— Лысину под шапкой, может, и спрячешь, а человека — этого не могет быть. Сказки. Не бывает такого.

— А говорят…

— Говорят, мужиков доят.

— В принципе… значит, нет такой шапки?

— Ты волхв, тебе виднее. Но сколько на свете живу — о таком и не слыхивала.

— Жаль.

— Не тревожься, — успокоила меня Яга, — как-нибудь да будет.

Но хочется-то не как-нибудь, а чтобы хорошо.

Нет, настоящего охотника из меня не выйдет — я не смогу сутками сидеть в засаде, выжидая, пока осторожная дичь привыкнет к моему запаху и решится наконец спуститься к водопою. Вот и сейчас, в третий раз я промахиваюсь из-за того, что спешу нанести решающий удар. Хлоп! И пятерня звонко лупит по щеке. В ушах звон, в глазах цветные огоньки. Сдержав злобный крик, замираю, полный решимости довести на этот раз дело до победного конца.

Настырное насекомое, жужжа, принимается кружить надо мной. Кто сказал, что комары не птицы? Поведение у них как у стервятников. И кружит, и кружит над несчастной жертвой, терпеливо дожидаясь, пока последняя обессилеет и превратится в легкую добычу. У, кровосос!

— Дзз…

Заходит на посадку, избрав в качестве площадки мою правую щеку. Рука напрягается, но я терплю, стараясь даже не дышать. Комар перебирает лапками, выискивая, куда бы запустить свой ненасытный хоботок. Терплю. Жду, когда он наполнит брюхо моей кровью и станет сытым, ленивым и неповоротливым. Еще чуть-чуть… Осторожно подношу раскрытую ладонь к щеке и замираю перед решительным ударом. Делаю вдох и…

Страшный грохот заставляет меня подпрыгнуть на кровати. Бью, но с запозданием.

— Вот черт!

Лицо горит. Удаляющийся комариный писк сообщает о неутешительном для меня результате охоты.

— Кто там?

Не ожидая ответа, вылезаю из-под одеяла. Если это все устроил неугомонный бард, я его — ей-ей! — оттаскаю за уши. Повадился втихую сметану из крынок лакать… Зажигаю лучину от тлеющих в печи углей и иду в сени посмотреть на последствия падения домашней утвари.

Дверь распахивается, и в комнату заскакивает домовой, вращая широко распахнутыми глазами.

— Ц-царь! — сообщает он и прыгает под кровать.

— Какой царь? — спрашиваю я в полном недоумении.

Ответ собственной персоной появляется в дверном проеме, поводя из стороны в сторону факелом и с любопытством осматриваясь.

— Бедно живешь, — замечает Далдон и, повернувшись к возникшим в дверях стрельцам, командует: — Ждите у дверей.

— Чему обязан? — интересуюсь я, напряженно пытаясь сообразить, чего это могло понадобиться царю ночью в моем доме. Не услуги же волхва?

— Эх, Аркашка… что-то ты не рад? Аль царь-батюшка тебе чем не угодил?

— Присаживайтесь, — предлагаю я, перекладывая с табуретки на стол мечи.

Царь отдает мне факел, поправляет скособочившуюся корону и опускается на предложенное место.

Я поджигаю от лучины толстую свечку, наблюдая за тем, как робкий язычок пламени трепетно касается черного хвостика ниточки. Воск начинает плавиться, становясь прозрачным и наполняя комнату едва уловимым ароматом. Огонек смелеет, распрямляется во весь рост, разгоняя ночной сумрак. Так-то лучше! Хотя и не лампочка на двести ватт… Царев факел за ненадобностью бросаю в печь.

Далдон внимательно наблюдает за моими действиями, словно чего-то ожидая. Не знаю уж чего — мольбы, слез или заверения в вечной любви и преданности?

Что ж, поиграем в молчанку.

Сажусь на кровать, потупив глаза долу, как и подобает воспитанному отроку, опускаю руки на колени и терпеливо жду, когда их величество соблаговолит заговорить. Поделится, так сказать, своими думами-мыслями.

Далдон тяжело вздохнул, сплел пальцы на пузе и улыбнулся. По-доброму так… Я, признаться, опешил. Что-то тут не так. Совсем не этого я ожидал от него.

— Аркаша… сынок… Ты не возражаешь, если я буду так тебя называть? Не перечь царю! — прикрикнул он. Хотя я просто-напросто онемел от удивления, не в силах сказать что-либо, даже возникни у меня такое желание. И тут же сменил тон: — Люб ты доченьке моей младшенькой Аленушке да и мне по сердцу пришелся. Только уж очень горяч — старших почитаешь, а не слушаешь… А ты возьми да прислушайся — поди, дурному не научим.

Я несколько раз открыл-закрыл рот, из которого не донеслось ни звука. Заклинило.

— Не перебиваешь? Эт хорошо… Значицца, так, ставь самовар, чаи гонять будем. Я тут леденцов принес.

Спустя десять минут на столе, потеснив мечи, появился самовар. Затем блюдца с чашками, розетка с малиновым вареньем, корзинка с душистыми пряниками — спасибо заботливой Бабе Яге — и резная сахарница, полная рафинада.

Далдон выложил на стол кусок бересты, на которой лежит горка слипшегося монпансье.

Разлив чай по чашкам, интересуюсь:

— Вам сколько кусочков сахара?

— А сколько не жалко? — хитро щурясь, спрашивает царь.