– Ну-ну, потише… Пошто же уж все государство! – остановил Подрез.

Иванка заволновался:

– Житье! Ух, житье! Насмотрелся я по дороге всюду – и в монастырщине, и в боярщине, и у помещиков, и в городах по базарам…

– Бывалый ты ныне у нас, Ваня, бывалый! – с добродушной усмешкой сказал Томила.

В это время вошел Михайла Мошницын.

– Гаврила Левонтьич, Томила Иваныч, беда! – воскликнул он. – Извет у Собакина. Хочет нас всех похватать!.. Надо бежать из города!

– Куды ж бежать-то, кузнец? – спросил Томила Слепой. – Пусть воевода бежит – не мы…

– Мятеж чинить хошь? – спросил удивленный кузнец.

– Мятеж не мятеж, а шкура одна на плечах – не овчинная шуба! – ответил хлебник…

Федор Емельянов сидел один, ожидая прихода Шемшакова. Филипп с утра уже раз пять забегал к хозяину и должен был теперь привести для беседы «верных людей».

Федор ждал. Выходить или выезжать сам он не решался, боясь обозленной толпы. Однако он был уверен в своей победе над псковичами, лишь бы Филька успел выполнить все поручения…

Подьячий вошел, когда уже начало смеркаться.

– Повсюду был, Федор Иваныч! – сказал он. – Да вот привел с собой двоих: Ульяна Фадеева, стрельца Чалеева приказа[158] , – знаешь старика у сполошного колокола? – его сын; да подьячего Захарку Осипова. Вместе ли звать или порознь?

– Допрежь всего, Филя, скажи – что народ? – спросил Федор.

– Стоят у съезжей избы, выкликают: мол, пусть нас государь велит перевешать, а хлеба к немцам нам не давать! Сами, кричат, станем с ружьем у житницы! Федора, кричат, Омельянова затея во всем деле. Побить его!

– А что воевода?

– Сидит взаперти, вроде тебя, да мятный квас пьет, а ночью сбирается пыткой пытать посадских. Стрельцов послал имать кликунов по домам. Сына Василья на радостях для встречи при мне бранил всяким словом…

– За что?

– Опять за девок, – махнул рукой Шемшаков и осклабился.

Ухмылка его была противная: он показывал широкие розовые десны, и лишенные ресниц глазенки его словно покрывались каплями масла.

– С Васильем вышло чудно, – гыкнув, сказал Филька. – Схватил он пригоженькую девчонку на улице, а она как хрясь ему в рожу – он и с ног, а девка в бежки… Стали его холопья нагонять ее, а она их двоих побила, поваляла, да сама – в Завеличье по льду!.. Сказывают, парень был в девку одетый, а пошто одетый – кто знает! Так и ушла… А у Василья Никифорыча рожа синю-ющая…

– Замолчь! Попусту… Бя-бя-бя!.. – рассердился Федор, оборвав Шемшакова. – Хлеб из казенных житниц везут ли?

– Бросили. Мужики боятся: завелицкие их посулили в прорубь сажать, под лед.

– Сколь же свезли?

– С тысячу чети вчера, а ноне чети с два ста свезли да стали…

Когда Шемшаков говорил, тонкие губы его шевелились, как черви, и Федору стало противно.

– Кого, говоришь, привел? – нетерпеливо и резко спросил Емельянов.

– Осипова Захарку да стрельца старого приказа – Ульянку. Кого звать?

– Наперед стрельца, – приказал Федор, – да водкой его попотчуй.

Через минуту стрелец вошел и от порога закрестился в передний угол.

– Здоров, Ульян! – первый приветствовал Федор, чтобы оторвать его от молитвы.

– Здравствуй, Федор Иваныч, – поспешно поклонился стрелец, – пошто звал?

– По малину, – мрачно пошутил Федор и обратился к Шемшакову: – Дай-ка ему, Филя, заветного, малинового! – С этими словами Федор подал подьячему связку больших и малых ключей.

Подьячий открыл чуланчик в углу и достал янтарный кувшин и стакан. Тягучая струя малинового меда побежала в стакан и наполнила ароматом горницу. Стрелец поднял стакан.

– Чаша великого государя Алексея Михайловича, – сказал он, – чтоб он здрав был! – И стрелец выпил мед и утерся рукавом красного кафтана.

– Садись, – приказал Федор, – сказывай, как стрельцы думают.

– Думают они, Федор Иваныч, государь, по крестному целованию. Сказываю за старых стрельцов Чалеева приказу, а новоприборные – бог им судья: знать не знаю, да слышал худо…

– А старого приказу пойдете ль с ружьем за государево повеленье? – Федор спросил и впился глазами в стрельца, словно испытывая прямоту и правдивость ответа.

– Когда велит голова Степан Кузьмич, то и пойдем! – твердо ответил стрелец. – Мы люди служилые, царские. Нам что голова скажет, так по его слову и станется.

Федор наклонился к стрельцу.

– Слушай, Ульян, скажет ли голова, нет ли, а поутру накажи воротным караульным городских ворот не отпирать да в город никого не пущать… Денег не пожалею. По всем воротам по рублю раздай, чтобы не отпирали… Да с ружьем к дому моему, чтобы человек с десять с пищалями – тем по пять рублей подарю. С утра чтоб стояли… Да ходи по всему Полонищу, сказывай старым стрельцам – Федор-де Иваныч милостив, посулил соболей жаловать за верность государю, и владыка обещал и окольничий Никифор Сергеич… Да иди, не мешкав… час дорог… Да вот вашему голове Степан Кузьмичу Чалееву гостинец… да скажи ему все, что я тебе молвил. Ступай.

Шемшаков проводил стрельца.

Подьячий Захарка, кудрявый и стройный, с большими темно-синими глазами под пушистыми ресницами, вошел в горницу и поклонился.

– Садись, – указал Федор, – до тебя тайное дело.

– Слушаю, Федор Иваныч. Я постою…

– Слышал про гиль?

– Как не слыхать – гудит город! – Подьячий переминался с ноги на ногу.

– Хочешь у воевод и у государя в чести быть?

– Кто чести земной не хочет! – поклонился подьячий, метнув быстрый взгляд.

– Сядь, говорю. В ногах правды нет! – настоял Емельянов.

Захарка присел на краю скамьи.

– Коли хочешь в чести быть, Захар, вот тебе слово мое: кто гиль заводит, с тем водись. Хлеб-соль води, дружбу крепи…

– Помилуй, Федор Иваныч! – притворно вскочил подьячий, словно не поняв, о чем речь. – Я крест государю целовал!

– Дурак! – остановил Федор. – Ты сам разумей, чему я тебя научаю: для того и станешь с заводчиками, с кликунами дружбу водить, по сердцу заводчикам слово молвить, одну с ними чашу пить, чтобы быть государю верным, а станет к тебе ходить Филипп или иной кто, и ты тому будешь все сказывать, что у кликунов в мысли… За то вот тебе в честь и в посул, – заключил Федор, сунув ему кошель, – а после еще дам, как дни пройдут да когда хлеб вывезем… – Федор понизил голос: – Должен ты, как змея, в сердце вполозть пущим гилевщикам, целоваться с ними… Руки и ноги им языком, коли надо!.. Ликом ты ясен. Прикинься – поверят!