– Пусть в съезжую избу придут, – усмехнулся воевода. – Ты скачи, Сумороцкий, к Степану Чалееву да скажи, мол, я сотню стрельцов велел выслать к съезжей. У ворот караулы удвоить да глядеть, кто в город и из города ходит, а к царским житницам полета стрельцов поставить, – распорядился он, входя в съезжую избу.

Посадские не расходились с улиц. После того как воевода кричал и грозился, да еще велел писать имена, каждому было спокойней в толпе на улице, чем у себя в лавке или дома, где могли перехватать поодиночке.

Мало-помалу толпа опять начала стекаться воедино. Хозяйки с кошелками, бегавшие по городу в поисках очередей, стоящих у хлебных лавок, тоже вливались в толпу. Они были возбужденнее других и призывали грабить лабазы Федора Емельянова.

По улицам громко перекликались знакомцы, шутливо осведомляясь, туго ль подтянуты опояски.

Кто-то крикнул, увидя кучку толкующих хлебников:

– Что не торгуете, братцы, где хлеб?

– По всем городам, окроме как в нашем во Пскове, – откликнулся кто-то из хлебников.

– Чего же, купцы, вам не съездить? Привезли б – и богаты бы стали. Гляди, калашница Дунька себе привезла из Порхова воз муки – пекчи не поспеет. Ныне сына опять посылает…

Так возникла мысль в складчину перебить емельяновский торг: городские хлебники тайно стали обдумывать, где купить хлеба – в Порхове или в Опочке. Но во всем городе не находилось смелого среди торговых людей, чтоб открыто взял на себя борьбу с Емельяновым.

Бывший старшина хлебников Гаврила Демидов первым решился ехать в Опочку, чтобы купить там хлеба на общие деньги, собранные посадскими. Ему уже нечего было терять – он был и так разорен дотла, месть Емельянова была ему не страшна.

Опытный в хлебном торге Гаврила, уже одетый в шубу, поцеловал жену и детей, взял на руки грудную светлоглазую дочурку, когда внезапно дверь со двора в горницу распахнулась и в клубах морозного пара, тяжело дыша, ворвалась огромная растрепанная девка.

– Гаврила Левонтьич, – крикнула девка, – Васька Собакин приехал!

Девка сорвала с себя платок, скинула кацавею и оказалась знакомым кудрявым парнем.

– Иванка! – воскликнул удивленный Гаврила. – Отколь ты взялся?

– Что Кузька, не приезжал? Кузьки нету? Не знаешь ты ничего? Я от Васьки убег! Извет у него… у Собакина… Он ныне грозится весь город пытать, а в первую голову-де тебя да Томилу… Всех, мол, схватит сего же дни, кто извет учинил, и станет пытать и жечь…

– Гавря! Тебя пытать?! Боже ты мой, Гаврюша!.. Мыто куда же, Гаврила Левонтьич, мы-то? – запричитала в отчаянии жена хлебника.

Двое средних ребят, вцепившись в ее подол, испуганно засопели, часто моргая, готовясь заплакать, старший же, девятилетний мальчишка, молча, насупив брови, повис у отца на руке…

– Ишь, дурак, что наплел! – проворчал Гаврила Иванке, укоризненно кивнув головой на всполошенную семью, и старший мальчик при этом обдал Иванку презрительным взглядом.

– Ступайте вон, – мягко сказал Гаврила своим, а Иванку ткнул на скамью в угол. – Чего стряслось? Кузьки не было. Толком сказывай: как извет к Ваське попал?

– Брат Первушка ему продал, – с болью признался Иванка. – Кто мог бы помыслить…

– Гаврила Левонтьич, езжай ты из города ради Христа, скорее езжай, благо в дорогу готов. Сам бог тебя бережет! – высунувшись из двери соседней горницы, робко и умоляюще подсказала жена Гаврилы.

– Параша, голубка, уйди, не суйся, не то побью, – ласково, но полусерьезно погрозился Гаврила. – Нельзя мне ехать: как мир брошу? Раз извет у него, всем нам горой встать, а по одному он всех передавит.

– Петруша, – сказал Гаврила старшему сыну, – беги живее в Земскую избу к Ивану Подрезу, призови ко мне, скажи – скорым бы делом, не мешкав, бежал. А ты, Параша, к Томиле Иванычу, а я тут дочку понянчу.

– Иди, дочка, – нежно сказал он, взяв грудную девчонку из рук жены.

Пока жена и сынишка Гаврилы бегали за его приятелями, хлебник, как был одетый, готовый в дорогу, в овчинном полушубке и валенках, с младшей девочкой на руках шагал по избе, рассуждая сам с собой вслух.

– В ладный день сия весть приспела, – сказал он, – нынче дружно в городе, весь народ заодно. И на воеводу злы.

Из слов хлебника Иванка узнал все, что сегодня с утра случилось.

– Народ злобится против Федора, – заключил Гаврила, – другого случая не дождемся, чтобы его вместе с воеводой свалить, а сейчас мочно… Так-то, дочка! – воскликнул хлебник, взглянув в пухленькое личико девочки, которую держал на руках. – Надо ныне же, чтобы все с ружьем встали. Станем народу сказывать, чтоб хлеб не давать увозить к немцам, с того и почнем, а не то все равно всем загинуть…

В словах хлебника была последняя решимость.

– Весь город с собой подымем, – уверенно заключил он, словно в каком-то упоенье. – Ладно приспел ты, Иван, что я не уехал… Народу много на улице?

– Тьма-тьмущая! – подтвердил Иванка.

– Да слышь-ка, Иван, – заметил хлебник сурово и сдержанно, – ты бы отца пожалел да всех своих: не сказывай на народе, что брат твой продал извет. Знаешь, народ какой, – скажут: «Оба яблочка с одной яблони…» И всему дому вашему пропадать, всю семейку каменьями закидают.

Почти год минул с той поры, когда Иванка пытался бежать от архиепископского холопства и был посажен на цепь. Год лишений, бродяжничества, борьбы за жизнь и свободу превратил Иванку из мальчика в крепкого, рослого юношу с темной пушистой тенью над верхней губой. Пришедший на зов Гаврилы Томила Слепой не сразу узнал его и засмеялся, узнав. Но было не до смеха: Гаврила, шагая по-прежнему с девочкой на руках, поведал ему и Ивану Подрезу, что стряслось и какая грозит беда.

– Мешкать не мочно, все пропадем, вставать надо! – заключил хлебник. – И время такое нынче, что город за нами встанет: с голоду все пойдут!..

– Всем пропадать, – согласился Иван Подрез, узнав, что извет псковитян в руках у Собакина. Подрез не склонен был бунтовать, но сегодня и он был напуган воеводой.

И Томила Слепой согласился с ними.

– Весь город! – в упоенье твердил хлебник.

– Город? – с сомнением переспросил Томила. – Не город, я чаю, – все города Московского государства! Всюду шитье такое, что только учни…