По любви к Кузе Иванка привязан был к Кузину дяде Гавриле, а Емельянов стал самым лютым его врагом. Когда богача свели в пыточную башню, Иванка и Кузя вместе с толпой посадских подростков столпились у башни и слушали мольбы и стоны…

И вдруг толпа раздалась от повелительных окриков, и Иванка увидел Михайлу в сопровождении подьячего и двоих стрельцов. Он был в кожаном запоне, в холщовых рукавицах, подшитых кожей, с закопченным лицом – прямо из кузни.

– Пыточные снаряды, знать, изломались об Федора. Кузнеца повели клещи мучительские починять, – предположил кто-то в толпе.

Михайла был бледен. Иванка заметил во взгляде его тревогу и страх.

– Добра здоровья! – сказал Иванка.

Он, внезапно встретясь взглядом с кузнецом, поклонился, на миг позабыв о своей недавней обиде.

– Здравствуй, Иван! – грустно ответил кузнец, проходя мимо.

– Пошел! – крикнул ему подьячий.

Сопровождавший его стрелец отшвырнул Иванку.

– Куды, сопляк, к подстражному лезешь!

На стук подьячего с визгом приотворилась дверь страшной башни… Иванка видел, как, перешагивая порог, Михайла втянул голову в плечи.

– Неужто кузнец был в мысли с Федором? – воскликнул над ухом Иванки мясник Афоня.

– Вот малый, чай, ведает, жил у него в подручных.

– Эй, малый!

Иванку дернули за рукав. Он хотел огрызнуться.

– Ты сын Истомы-звонщика, Иван? – строго спросил уличанский сотский, оказавшийся рядом.

– Чего тебе?! – сам не зная чего испугавшись, ответил вопросом Иванка. – Ну, я. Чего надо?.. – спросил Иванка, заметив стрельцов за спиной сотского и оробев…

– Ты? – повторил вопрос сотский.

– Сама птаха в клетку летит. Отселе и ближе! – ответил сотский. – Бери, робята, – добавил он, обращаясь к стрельцам.

Он отстранился, и двое стрельцов спокойно и крепко сжали обе руки Иванки.

– Пойдем, не бойсь, – подбодрил его стрелецкий десятник и подтолкнул вперед.

Ошеломленный Иванка успел оглянуться только в самых дверях пыточной башни… Он увидел испуганное лицо толстого Кузи, красное от волнения, заметил наполненные слезами его глаза, видел, как Кузя шагнул вперед, протянув к нему руки… Но неумолимо лязгнула тяжкая железная дверь и скрыла весь свет.

Свеча в фонаре освещала узкую каменную лестницу и возле лестницы низкую дверь.

Десятник вложил ключ в замочную скважину двери.

– Сюды, – шепнул он, подтолкнув Иванку.

Сверху доносились голоса. И прежде чем Иванка успел войти в каземат, он услыхал, как расспросчик кому-то пригрозил:

– Добром не скажешь – палач проведает!

У Иванки заняло дух…

За спиной с еще более страшным лязгом захлопнулась дверь каземата, и он очутился в сырой, пронизывающей темноте, где не светилось ни искры, куда не доносилось ни звука, ни шороха…

Ошалелый Кузя, пыхтя, примчался к Истоме.

– Иванку пытать схватили! – выкрикнул он с порога.

Истома вскочил с таким видом, точно готов был его убить. Кузя невольно кинулся в сени и успел навалиться на дверь снаружи. Истома ломился за ним.

– Дядя Истома, отстань беситься – я все тебе расскажу! – вскрикнул Кузя в испуге.

Истома оставил дверь.

– Иди в избу, – тихо сказал он.

Кузя передал все, как было на площади.

– Чего ж им надо?! – воскликнул Истома.

– Да с кузнецом он поздравился, а тот, верно, вор, – сказал Кузя.

Бабка Ариша заметалась среди сторожки, накинула на голову платок и суетливо меж дыр и лохмотьев стала искать рукава в шубейке.

– Пропал Иван! Господи боже мой! Все на него наплетут, – бормотала она, – за одну полтину погубят ребенка.

– Что за полтина? – спросил удивленный Истома.

– За полтину от Федора Емельянова. Будь они прокляты все… За контарь!.. – ответила догадливая бабка, попав наконец в рукав и шагнув к порогу.

– Бабка, стой! – грозно крикнул Истома. – Что за полтина?

– А ну-ко тебя! – отмахнулась бабка и бросилась вон из сторожки.

Истома метнулся за ней на паперть.

– Да постой ты, старуха! Куда? – закричал он вдогонку.

– К боярину в пытошну башню! – ответила бабка, точно быть не могло сомнений, что ее сразу впустят.

Истома махнул рукой и вошел в сторожку. Толстый Кузя сидел понурясь.

Горшечник уселся напротив.

– Что ж, Кузьма, запытают Иванку? – мрачно спросил он.

Кузя всхлипнул, вытер слезу кожаной рукавицей.

– Иди отсель! – резко сказал Истома. – Иди, без тебя тошнит, а тут ты…

Кузя встал, он не мог просто так уйти, не молвив бодрящего слова.

– Я к Томиле Иванычу… Может, научит… – растерянно сказал он в дверях.

Истома остался один, сам не зная, что было ему нужней – одиночество и молчание или сочувствие толстого Иванкина друга.

За печью шуршали тараканы, мирно ухала тишина в висках и ушах… Горшечник понимал, что в той ли, в иной ли вине был схвачен Иванка, – все равно с богатыми не успорить, печем было откупиться от судей…

С того дня, как Иванка был пойман на конокрадстве, Истома жил трезвой жизнью, весь отдаваясь семье и горшечной работе. Уже полтина снова была припрятана в печной трубе. Она заново клала начало тем рублям, за которые думал горшечник выкупить на волю старшего сына…

«Как паук сидишь, да плетешь, да плетешь, а ветер подует – и нет ничего!»

Истома качнул головой, встал, выпил большой ковш холодной воды из ведра…

– Прости меня, боже, что согрешаю! – сказал он, крестясь.

Он взял из печурки треух и вышел на улицу. Шапка в печурке нагрелась, а Истоме хотелось хоть несколько освежить разгоряченную бедою голову. Он сунул треух за пазуху, черпнул с церковной ограды горсть чистого снегу и положил на темя.

Капели падали с крыш. Звеня, ударялись капли о блестящие льдистые шишки, под солнцем наросшие на снегу возле стен домишек.

– Ох, Иван, Иван! – с громким вздохом сказал горшечник.

– Ты, бачка, куда? – бойко спросил Федюнька, выскочив из-за угла.

– Туды, «где несть ни печали, ни воздыхания»! – сумрачно пошутил Истома.

Федюнька взглянул на него удивленно и жалобно. Он не понял смысла Истоминых слов, но по голосу угадал недоброе.

– А ты не ходи! – сказал он, но вдруг спохватился. – Али поп велел? – спросил он с опаской.