– Не тро-ожь! – в испуге громко воскликнул Истома.

– Кто ж тебя без кафтана из Троицка дома пустит! Рубаха в кровище вся… Так-то невместно!.. – сказал конюх.

Истома стоял у ворот Троицкого дома. Улица представлялась ему далекой и незнакомой. Бесконечно длинная, снежная, синеватая в сумерках, она медленно поворачивалась перед глазами. Качались и становились дыбом дома, а снег под ногами пучился и казался зыбучим, словно болотная кочка… Пошатнувшись, Истома схватился за скобку калитки.

– Бачка! – воскликнул Иванка, кинувшись из-за угла.

Истома встретил страдающий взгляд сына, и вдруг обидой и болью сжалось его горло, сами лязгнули зубы и затряслась борода…

Бледная, осунувшаяся Авдотья, сжав губы, как и всегда, возилась молча у печки, стирала, кормила ребят…

Иванка сидел неотступно возле отца. Минул день, протекала ночь… Истома не шевелился. Все спали. Едва потрескивал на шестке светец. В тишине шумно двигались полчища тараканов…

– Иван! – вдруг внятно сказал Истома.

– Тут я, бачка, – шепотом откликнулся Иванка, обрадованный тем, что отец подал голос.

– Слышь, Иван, не продавай николи своей воли, – тихо молвил звонарь.

– Да будь я, анафема, проклят! – воскликнул Иванка. – Легче камень на шею да в воду! Пусти меня по Первушку в Москву, – попросился он. – Уж я доберусь!.. Я шустрый – найди меня по лесам, полям!..

Истома только шумно вздохнул в ответ.

Четверо суток, забыв озорство и гулянки, Иванка трудился, во всем заменяя Истому, который не мог подниматься на звонницу, чистить у паперти снег и караулить.

– А ты его лытушником да скилягой лаял! – упрекнула Истому бабка. – Золотое сердце у Вани: гляди, сколь к работе охоч…

Когда Истома стал поправляться, благодарный сыну за терпеливый и неустанный уход, он сам отпустил его.

– Иди, погоняй собак по оврагам, чай, скучились без тебя, – с насмешливой и суровой лаской сказал он.

Иванка не заставил себя упрашивать.

Лед на реке стал подтаивать. Появились синие полыньи. Пора салазок кончилась, зато по проталинам на солнцепеке построились ратным строем ряды бабок…

Время шло к пасхе. Город готовился к празднику. На торгу уже появились в изобилье праздничные товары: творог, сметана, масло и яйца. Наконец крендельщица, бабка Хавронья, вынесла последний товар, знаменующий приближение пасхи, – искусно слепленные сахарные розаны для украшения куличей… В воздухе пахло весной.

И вот на поповой кобыле по последней санной дороге Иванку послали в лес за красными прутьями вербы, унизанной нежными весенними «котятами»… Он вез по городу полный воз, а малые ребятишки бежали за ним и кричали:

– Дядь, вербочку дай! Дяденька, дай одну!..

И польщенный «дяденька» щедро кидал им с воза пушистые ветки…

Жизнерадостность Иванки преодолевала и минутами рассеивала тяжелый сумрак, висевший над всей семьей, и оттого сильнее к нему привязались Федюнька и Груня, которым охотно болтал он, тут же слагая, веселые прихотливые небылицы.

На страстной неделе Иванка сидел дома, помогая бабке, Федюньке и Груне красить крутые яйца, которыми бабка хотела в праздник поторговать на гулянье. Взяв иглу, Иванка искусно чертил на красных скорлупках заглавные буквы праздничного привета «X.В.» и разрисовывал их узором…

– Бачка, когда ж с кузнецом обо мне сговоришь? – внезапно спросил Иванка.

Старуха переглянулась с Истомой.

– Аль лытушничать надокучило? – спросил Истома, словно бы удивленный.

– Не мало дите! – солидно отозвался Иванка. – Кузнец что стукнет, то гривна в кошель. Обучусь – откуплю Первуньку…

– Коли мука моя такое в нем сотворила, то богу свечу за муку поставить надо, – ночью шепнул Истома жене.

Назавтра он сам зашел к Мошницыну в кузницу и порядил Иванку в ученье с первого дня фоминой недели…

Псков гудел пасхальными колоколами.

Высоко в голубизне, сверкая белыми крыльями, кружилась стая домашних голубей. Весело чирикали воробьи, расклевывая лошадиный помет на разъезженных дорогах. Улицы блистали лужами и ручьями. Собор, приходские церкви, монастыри в кремле, в городе и по слободам перекликались на своем колокольном языке.

Пестро, по-весеннему разодетая в легкие однорядки и зипуны, гуляла молодежь, и посадские зубоскалы переводили колокольные песни на свой лад, подслушав в них затейные слова.

«Испекли оладьи, испекли оладьи!» – хвастали серебряные язычки Предтеченского девичьего монастыря.

«Да-ай! Да-ай!» – по-бычьи мыча, просил большой колокол.

«Брел боярин по дор-роге, тряс боярин бород-дой!» – болтливо рассказывали колокола Троицкого собора в детинце.

Праздничные дудки, волынки, балалайки подпевали, поддудукивали, подтренькивали колокольному трезвону.

Река Великая лежала, грозно вздувшись, готовая вот-вот взломать лед…

Была уже суббота, последний день пасхи. Люди отхристосовались, отцеловались, успели объесться пасхами, куличами и ветчиной, и только изредка, встречаясь на улице, обнимались какие-нибудь две свахи или кума с кумом…

Каждый год изо дня в день всю пасху Иванка с утра торчал на колокольне. Но вот уже два дня как отец не пускал Иванку с товарищами на колокольню, и в этом был виноват подьяческий сын Захарка, Пан Трык.

С колокольни Пароменской церкви как на ладони был виден весь двор подьячего Осипова. Захарка, Пан Трык, не водясь ни с одним из ребят, играл во дворе сам с собой в бабки и при этом, удачно сбивая кон, каждый раз искоса взглядывал на ватагу «халдеев», торчавших, как воробьи, на звоннице. Ребята стали дразнить его тем, что он хват в игре только с самим собою. Пан Трык похвалился, что обыграет всех разом. Завязался горячий спор, который решительно завершил Иванка, пустив со звонницы вниз не совсем безобидную струю. Струя не достигла врага – Захарка остался невредим, но зато невинно пострадала проходившая внизу крендельщица Хавронья, после чего Истома запретил вход на звонницу всей «халдейской» ватаге.

В последний день пасхи Иванка с товарищами отправились по чужим колокольням.

Они прошли прямо по льду через Великую. Обходя полыньи, не слушая предостерегающих окриков подвыпившего стрельца, направились они к церкви Дмитрия Солунского и поднялись на колокольню.