– Сына?! Твово? – Филипка взглянул в упор на Истому и вдруг, словно припоминая: – Ба! Что к боярину заложиться хотел?! Ой, смех!.. Ой, смех!.. Надо же так: не искал, да нашел его на Москве!..

Филипка захихикал…

Истома сидел неподвижно за столом, не коснувшись блинов, угнетенный тяжелой и страшной вестью о кабальной неволе сына, о позорных побоях на улице… В его ушах до сих пор стоял тоненький смех Шемшакова и гогот кабацкой толпы…

Веселый присвист раздался в церковной ограде, и через миг в двери появился Иванка. Он оглядел всю семью.

– Какая беда стряслась? – с порога спросил он, вдруг приутихнув.

Все промолчали.

– С Первушкой беда! – шепнула одна только Груня.

Иванка шагнул к ней.

– Чего с ним? – в тревоге шепотом спросил он.

И вдруг, не стерпев, прорвалась бабка Ариша.

– Молчать мне велел! – накинулась она на Истому. – Я и умолкла. А надо было мне навыворот – громче кричать про Филипку. Сказывала я, что лих человек!..

Авдотья вскинулась от шитья, зажала тряпьем лицо и вся затряслась от боли, сжимавшей горло…

– Не мучай! – крикнул старухе Истома, стукнув по столу кулаком.

Бабка взглянула с презреньем на убитого горем отца.

– Му-ученик! – протянула она. – От сыновней беды куды деться? Голову под крыло?! Не кочет – не спрячешь!..

– Кабы крылья – сама б полетела! Первунька!.. – воскликнула громко Авдотья, заглушив рыданьями еще какие-то несказанные слова.

Лицо сидевшей на печке Груни перекосилось. Федюнька отчаянно заревел и, жалея расстаться с игрушкой, с тараканом в руке бросился к матери.

– Сиротка ты мой! Куда я тебя отпустила!.. – обняв Федюньку вместо Первушки, выкрикивала Авдотья. – Пойду сама… Отобью тебя у злодеев!..

– И впрямь полетишь! – подзадорила бабка с горькой насмешкой.

– И впрямь! Соберусь да пойду! Дойду до недругов, когтищами зерки вырву!.. Тиха, тиха, а за сына родного, за кровь за свою и курица – лютый зверь! – сказала Авдотья, вдруг осушив глаза и оправляя платок на голове, словно уже собираясь в дорогу.

– И право – курица! – усмехнувшись, заметила бабка.

Она оперлась на сковородник, как на дорожный посох, и выпрямила согнутую старостью спину.

– Полно, Дуня! – вдруг твердо и здраво сказала она. – Не женско то дело! Я видала Москву, спытала тоску!.. В Москве тебя всяк норовит не на крюк, так в вершу, а все – в уху…

– Неправды людской страшиться, то и загинуть! – сказал Истома.

– А ты не страшишься? – спросила бабка.

– Ты меня не задорь, – сурово сказал Истома. – Сердце само задорит… Сын мне Первой, и на Москве не все пропадают. Главная человеку сила – хотенье.

– Бачка, идем вызволять Первушку! – воскликнул Иванка.

– Тебя не возьму, – серьезно сказал Истома, словно давно все совместно решили уход его самого за Первушкой.

– Поп-то отпустит? – робко спросила Авдотья.

– К самому владыке дойду. Умолю! – уверенно ответил звонарь.

И вдруг в избе стало торжественно, как перед пасхой… Истома стал на молитву. Он молился жарко, беззвучно шепча губами, и лишь изредка исступленный шепот его прорывался несвязным горячим словом… Федюнька и Груня заснули. Авдотья в молчанье месила тесто. Бабка, склонившись возле светца, перебирала свои лохмотья и сосредоточенно подпарывала ножом обветшалые швы.

С улицы доносились веселое пенье, свист, хохот и звуки волынки.

«Зиму жечь повезли!» – подумал Иванка, но отказался сегодня от этой веселой потехи ради печали, нависшей над домом…

Иванка засыпал на полатях под звяканье алтынов, которые считал у стола отец, чтобы взять их в Москву на выкуп Первушки, и под шепот бабки Ариши:

– На семи горах Москва-город, и как взыдешь на гору одну по вечерней поре да глянешь окрест – огней в окошках, как звезд в небе… Москва – мать городам! В Москве столь народу: как хватит ночью мороз – аж избы трещат, а утром как выйдут люди на торг да мужики из погостов съедут в санях, бояре, стрельцы на конях наскочут – тут от дыху такая жара, что с кровель капели… От церковного звону на улице слова не слышно, коли во всех храмах ударят… Храмы есть в сорок маковок золотых под крестами… Нищей братии больше, чем и всего народу во Пскове… Кой речи слыхать на улицах – немской, татарской, армянской ли, паче русской… всяких народов в Москве довольно, а ездит по улицам князь басурманский, под ним вержблюд – зверь горбат – наместо коня…

И вот уж Иванка сам шагал по Москве через царскую площадь[63] , где пятьсот палачей от восхода и до заката бьют виноватых кнутом да головы рубят; шагал по Москве, и навстречу скакала потеха боярская, и в ней восемьсот одних псов, а соколам счета нет, проезжал патриарх в золотой карете, и падали ниц тьмы людей перед каретой, запряженной двенадцатью горячими конями…

Огонь в сторожке погас, все уснули, и только Истома в раздумье лежал на скамье без сна – перед дальним путем.

– Не спишь, сынок? – тихо спросила бабка Ариша, коснувшись его руки.

– Ты что, бабка? – отозвался Истома.

– Прими, сынок, на дорогу нищенски деньги, – шепнула бабка. – Копила сыну Кирюшке на вечный помин души. Четыре рубли накопила, все в полу шубейки шила, а ноне тебе нужней…

Истома почувствовал тяжелый сверток в руке.

– Бог с тобой, бабка! – воскликнул он, привскочив и отдернув руку.

– Молчи, Истома… всех взбудишь! – строго шепнула старуха и снова бесшумно скрылась во мраке сторожки…

Истома был пойман возле посада Сольцы и привезен во Псков. Архиепископ приговорил ему получить пятьдесят батогов…

Длинные гибкие хлысты со свистом резали воздух, и каждый раз перед ударом у Истомы сжималось сердце… Он вздрагивал от боли, но уже не стонал, не кричал, а натужно крякал, как дровосек над трудным поленом.

– Сорок девять… пятьдесят, – отсчитал архиепископский конюх.

Истома пытался встать, но боль раздирала спину.

– Бодрись, бодрись!.. Дома печенку телячью вели прикладать, – посоветовал конюх и, подхватив под локти, ловко поставил его на ноги.

Истома поднялся, как бревно, не сгибая спины, – так было легче. Конюх встряхнул его кафтан и хотел накинуть на иссеченные, горевшие плечи.