– Вишь, что стряслось, Иваныч! – сказал хлебник.

– Чего стряслось? Что ты деешь, бесстыдник? – воскликнул Томила. – Аль ты спятил? Аль кровью не сыт?!

– Во как сыт! – указал ладонью по горло Гаврила. – Уж так-то сыт, что уж, видно, и вправду спячу!.. – Он стукнул по груди кулаком, так что гул отдался под сводом. – А покуда не спятил… нет! Покуда во здравом уме в тверезый… – сказал он хриплым шепотом…

– Когда так, то зачем указал меня связана весть? Кабы честью позвал – я бы сам пришел, – возразил Томила, помня последний их разговор.

– Хитер ты! Нет, брат, того я не хотел, чтобы сам ты шел. Я как вора и татя хотел привести тебя в башню. Так и привел! И милости нет в моем сердце к тебе. И не будет ее, Иваныч. Замучу!.. – Последнее слово хлебник прошипел каким-то змеиным шипом.

– Я мук не страшусь, – растерянно пролепетал Томила, еще не зная, зачем хлебник велел его привести.

– Слышь, он мук не боится. Июда подьячий, ин ныне потягнем на дыбу! – сказал Гаврила с какой-то особенной злостью.

Он подошел к кровавой рогоже и резким движением сорвал ее с мертвого тела.

– Признаешь?! Признаешь, изменщик?! Литовщик! Сеятель смуты в людских сердцах! Тварь продажна… Собака!.. – хрипел Гаврила. Он схватил летописца за ворот и с силой гнул его ближе и ближе к кровавому обезображенному телу замученного пытками пана Юрки. Томила понял, в чем дело, но язык его не находил нужных слов. Он словно бы окаменел.

– Признаешь! То твой дружок? От вас двоих смута на город… За невинные души дворян казненных мне бога молить! – исступленно шептал Гаврила. Он, внезапно встряхнув, повернул к себе летописца и глядел ему близко в глаза.

Водочный смрад от его дыханья душил Томилу. От смрада и страха летописца мутило. Он старался не дышать.

А Гаврила шептал:

– Каб не ты, подсыльщик латинский, то не было б смуты в сердцах народа: дворяне бы да попы мутили, а народ бы им в хари харкал!.. А ты им дал укрепленье – то твоя и вина… За что я казнил их?! За твою вину, окаянный! Грамотой славишься и кичишься, мечту плетешь! Да вот куды завели тебя пустые мечтанья! На дыбу вздерну!..

Гаврила неожиданно резким движением кинул перед Томилой пачку клочьев разорванного письма.

– Читай! Читай-ка, изменщик! Литовщик! Сеятель смуты в людских сердцах! Тварь продажная!.. – хрипел Гаврила. – Дружок твой пан Юрка признал под плетьми, какие ты вести сказал посылать за рубеж литовский!

Томила в растерянности не находил слов, без смысла глядя в бумагу. Наконец разобрал он латинские буквы, наконец-то они перестали прыгать и слились в польские слова: «…В Земской избе книжный муж Томила Слепой… Уложение Белого царства… Письма по всем городам писали и ждут восстания всей Руси на царя Алексея… Вы бы, ясновельможный царевич, поспешали бы с войском под псковские стены…»

– Признаешь, язычник?! Читай! От тебя весь корень измены, – исступленно шептал Гаврила.

Томила все понял. Пан Юрка в своей измене его запутал. Как оправдаешься?!

– За что ж мы казнили дворян?! За то, что они Руси не хотели отдать полякам?! Я вину свою искуплю, – продолжал Гаврила, – завтра на дощане укажу тебе топором снесть башку!.. Пыточны речи твои стану читать ко всему народу – пусть ведают все, от кого продажа и кто самозванцу литовскому письма писал…

Томила слушал, застыв, и по-прежнему все еще от неожиданности и обиды не мог ничего сказать в свою защиту. Горло его стеснилось щемящей болью. Пан Юрка лежал мертвый. Разве Гаврила, а с ним и весь город поверят теперь, что он, Томила, прогнал от себя пана, что он не дался в измену?!

Гаврила глядел в глаза летописца, зрачки в зрачки. Тот слушал, застыв и по-прежнему все еще не зная, что сказать в свою защиту… Схватив его за плечи, хлебник вдруг плюнул ему в лицо и швырнул его прочь так, что он, отскочив, ударился затылком о стену…

У Томилы пожелтело в глазах от удара, но он устоял на ногах…

– А нет! Не велю топором тебя сечь: чести много!.. – громко воскликнул Гаврила и раздельно шепотом отчеканил: – На свалку сведу на веревке, где дохлых собак кидают. Да крикну к народу камнями тебя забивать… Сам первый камень швырну… Дохлый труп твой оставлю сопреть на свалке в дерьме!..

– Левонтьич… Гаврила Левонтьич!.. – наконец умоляюще вымолвил летописец.

– Молчи, сатана! – прохрипел Гаврила.

Горло хлебника перехватило от сухости и возбуждения. Голос иссяк. Он жадно, со свистом вобрал в себя воздух, допил вино, схватил со стола сулейку и с размаху швырнул ее в угол. Осколки прыснули из угла по всей башне… Гаврила бессильно сел на сканью. Пяст отворил дверь с лестницы.

– Серега, дери с него все да тяни нагишом на виску, – упавшим голосом сказал хлебник.

Прохор Коза пришел во Всегороднюю избу к Мошницыну.

– Слышь, Михайла, стрельцы голодуют. Как с голоду биться? – увещевал Коза. – Отступится город от Земской избы. Боярин сулит хлеб раздать, как в стены придет, а мы голодом держим. Ты повергаешь стрельцов и посадских в отступность…

Михайла угрюмо молчал.

– Сам руку не смеешь поднять, то отдай Гавриле ключи. На нем и вина и грех… – продолжал Коза.

– Николи не валил на иного своих грехов и не стану! – возмущенно воскликнул Михайла.

– Чего же ты сумнишься?! Али не правое дело?!

– Правду бог один видит, а скажет не скоро! – ответил кузнец. – И сам я не знаю, где правда… Прежде мыслил я так: отдать ключи – хлеб расхитят, то пущая вина на всех ляжет… Не на меня – не того страшусь, на город царь станет гневен, на всех горожан его пеня ляжет… А я, мол, блюсти горожан своих должен, на правду наставить – на то и обрали меня… Да ныне и сам я вижу, что нужно хлеб дать народу, сам и житницы отопру, за чужую спину не стану…

Внезапно распахнулась дверь из соседней горницы. На пороге стояли несколько человек земских выборных: Устинов, Неволя Сидоров, Левонтий Бочар, ухитрившийся скрыться от сыска Гаврилы, стрелецкие пятидесятники Абрам Гречин и Тимофей Соснин.

Неволя Сидоров первый смело шагнул в комнату.

– К чему подбиваешь старосту, вор! – сказал он, обращаясь к Козе.

– Я не вор. Я голова стрелецкий, – ответил тот.