– Войско в город?! – воскликнул хлебник. Он схватил за длинные волосы Подреза и ударил его головой о стол. – Войско в город?! – хрипло повторил он. – Заводчиков выдать боярам?!

Связанный Подрез сидел на скамье напротив хлебника. Лоб его посинел от многократных ударов, волосы были встрепаны, щеки, усы, борода были мокры от слез.

– «…Да поспеши, владыко, не то пущая сотрясется беда: замыслили воры заводчики на русского государя войско призвать окаянных литовцев, то и наймуют тысячу конных в Полоцке-граде литовском…» – продолжал читать Иванка.

– Кто замыслил литовцев пустить? – перебил чтение хлебник.

– Кабы знал, уж то не молчал бы! – ответил Подрез. – Что мне беречь их!

– Отколе же знаешь, что есть таковы! Пошто клеплешь на город?

– Ты в башне сидишь, не слышишь. А ты послушай, сходи по торгам!..

– Мало что бабы наврут по торгам! – возразил Гаврила. – Дале читай! – приказал он Иванке.

– «…А мы, чающие твоего прихода, тебе письмо, владыко, писали с два ста человек дворян и попов и посадских, а кто имяны – не пишем от сыска…»

Гаврила взглянул на Подреза. Тот словно одеревенел, ожидая новых побоев…

– «…А буде придешь, и мы на сретенье выйдем. Ино есть среди нас и выборны земские, и стрельцы, и меньшие, и всяких чинов…» – взволнованно и напряженно читал Иванка.

– Кто?! – опять перебив Иванку, глухо спросил Гаврила.

Подрез молчал, опустив глаза в стол.

– Имяны? – сказал хлебник громче.

– Крови чужой на себя не возьму, – медленно выдавил Подрез, – два ста человек на муки не дам.

– Кто в Земской избе? – заорал Гаврила, схватив за виски и снова ударив о стол Подреза. – Кто в Земской избе? Кто в Земской избе?

Иванка глядел на обоих с искривленным лицом.

– Гаврила Левонтьич, не скажет он, буде! – воскликнул Иванка.

– Уйди ты, дерьмо цыплячье! – проворчал со злостью Гаврила. – Кто в Земской избе?! – крикнул он громче прежнего, схватил у Иванки из рук перо, откинул за волосы назад голову Подреза и приставил перо ко глазу бывшего земского старосты.

Иванка зажмурился в ужасе.

– Левонтий… Бочар… – бессильно прошептал устрашенный Подрез.

Гаврила бросил Иванке перо.

– Пиши, – приказал он.

Он шагнул к двери, резко откинул засов и крикнул на лестницу:

– Серега!

– Ай! – отозвался Пяст.

– Палок давай!

– Слышь, Гаврила, – откликнулся Подрез, – с пытки не будет правды. Боярский обычай… Я от муки Левонтия назвал… Бить станешь – иных поклеплю, а грех на тебе…

– Левонтий сам скажет, брехал ты аль нет, – возразил Гаврила, – а бить стану – иных назовешь…

Пяст вошел с охапкой зеленой лозы и скинул ее на каменный пол.

– Вяжи поповщика ко скамье да дери с него все, – указал Гаврила.

– Иван, пособи! – крикнул он.

Иванка, растерянный, встал, не зная, что делать…

Гул бубна внезапно ворвался с лестницы, дверь распахнулась. Гурка с медведем на цепи вошел в башню.

– Здоровы, хозяева! – выкрикнул он. – Ваня, здоров! Левонтьич, вели-ка чужого увесть. Тайное дело.

– Серега, запри его в темную, – сказал хлебник, кивнув на Подреза.

– Сядь, Мишка, на лавку, – велел скоморох, подтолкнув ногою медведя, когда захлопнулась дверь.

Медведь легко встал на задние лапы, передними, взявшись за морду, откинул шкуру с лица и сел на скамью. Зверь оказался тульским кузнецом Иваном Липкиным.

– Что за тайность! Пошто обрядился и кто ты таков? – спросил Гаврила.

– Ух, жара! – сказал тульский кузнец, взопревший под шкурой. – Иван, здравствуй! – приветствовал он Иванку и обратился к Гавриле: – Слышь, свеец я. Стрельцы в ворота иноземных людей не впускают, а мне к тебе надобно. Гурка идет, шкуру медвежью тащит. Я и умыслил.

– Ладно умыслил! – с усмешкой сказал Гаврила. – Чего сказать знаешь?

– Литовски дела, – прошептал кузнец.

– Вон чего! – протянул Гаврила, подвинувшись ближе. – Сказывай, немец, отколь чего вызнал?

– Живу на Немецком дворе, то и вызнал. Литовски купцы меж собой толковали, что на их, на литовские деньги в Полоцке конных наймуют во Псков…

– А ты, немец, пошто же доводишь? Чего тебе, жалко литовских денег? – перебил Гаврила.

– Не денег мне жалко, а Русской земли! – сказал Иван Липкин. – Глумится купец: дал, мол, сотню червонцев, а как его конные люди во Псков придут, тогда он из царских-де житниц червонцы те хлебом воротит…

– Как звать купца? – перебил Гаврила.

– Есель Маркус.

– А ты что ж – в раздоре с ним, что ли? Какие твои дела с Еськой-литовцем?

– Дела? – удивился Липкин. – А что за дела? Он – купец, я – коваль. Что мне в нем?

– Так чего ж ты в доводчики лезешь?! – в недоумении повторил Гаврила.

– А пес его знает!.. Не ведаю сам, – в не меньшем недоумении ответил Липкин. – Да вишь, как он стал глумиться, мне словно сердце дерут… Злоба такая взяла меня. Я и сказал ему: брешешь, крамарь! Не едать тебе русского хлеба! Голодом люди сидят, ключи в руках держат, а хлеба того не берут, а тебе его взять?! Шишку выкуси!

– Так и сказал? – спросил хлебник.

– И сказал, – подтвердил кузнец.

– А он?

– Посулил пять червонцев.

Иван Липкин и в самом деле не мог понять чувства, которое так зажгло его против литовских купцов, не мог понять сам, почему закипела в нем кровь и рука потянулась схватить литовцев за глотку…

– Посулил пять червонцев, а в руки и не дал?! – воскликнул хлебник, силясь все же понять, что толкнуло Липкина донести.

– В руки два совал, рыжая падаль! – воскликнул Липкин.

– А ты сколь хотел?..

Липкин пристально взглянул на Гаврилу.

– Хоть староста ты всегородний, – сказал он, – а все же ты болван дубовый! Ей-богу – болван! Да я тебе что, Июда-предатель?! Я что же, литовцам, что ль, продался?! Али я переметчик! Я?! Я, тульский кузнец! Ах ты, всегородний! Мудрец без башки!

– Постой ты, не лайся! – остановил Гаврила.

– Хочешь, поди да спроси у литовцев, велики ли бычьи бодалки вскочили на их литовских башках, как я их один об другого тряхнул!.. И навек запомнят свои червонцы!.. – не унимался Липкин. – А ты бы сколь взял за молчок, каб тебе посулили червонцы? На чем бы сошелся ладом?! Почем продаешься?!