– А сколь же коней на конюшне? – хитро спросил он.

– Двадцать три с жеребятами только осталось.

– Беда вам! Коней поморите… – сказал скоморох.

– И то – тощают! – с жалобой молвила ключница.

Гурка скользнул в ближайшее стойло, неприметно сунул по локоть руку под сено, нащупал в яслях несъеденное зерно.

– Беда-а! – сочувственно протянул он. – Давно у вас нет овса-то?

– Недели уж две. На новое только надежда, да бают, и ныне-то бог не родил…

– У дворянских коней от сена бывает запор. Передохнут, – серьезно заметил Гурка. – А кони, вишь, городу надобны. Придется коней взять на земску конюшню.

– Родимый, да кто те сказал, что запор?! – вскликнула ключница с явным испугом.

– А вот, – указал скоморох, спокойно нагнувшись и подняв из-под ног коня еще теплый помет. – Две недели овса нет, а тут глянь – зерно! Говорю ведь – запор от сена!

– Кузьма Прохорыч, нуздать изменных коней да вязать к телегам… Пошто пропадать добру!.. – сказал Нехорошка.

– Нуздай! – подхватили стрельцы.

Еще вчера никому из них не пришла бы дерзкая мысль взять на город дворянский хлеб или коней. По первое было сказано: всегородские власти послали их свезти хлеб. Была нарушена древняя заповедь собственности, старая правда пала, и вставала ясная, смелая и скорая правда восставшего города.

Кузя понял, что шутка уже не может остаться шуткой.

– Нуздай! – согласился он. – Коли нет овса, сдохнут кони…

– Родимый!.. Родимый!.. Постой ты, родимый!.. – забормотала ключница.

– Куды, жирна ведьма, девала овес?! – неожиданно грозно насел Кузя. – Плетьми застегаю, проклятая баба-яга…

Ключница с визгом бухнулась ему в ноги, уже готовая выдать припрятанное добро, когда послышался девичий крик и в одной сорочке, босая, в конюшню вбежала Аксюша.

При свете трескучих огней разглядела она у ног Кузи толстую стонущую ключницу и налетела, как вихрь, на Кузю.

– Ты что, козий сын, на маманю?! – воскликнула девушка, не смущаясь, что кругом стояли мужчины. – Ты что, на старуху? Попробуй со мной совладай, окаянный!.. Я те зенки повыдеру! Что тебе надо?!

Кузя растерялся. Он видел ее не раз на торгу. Она проходила мимо, когда он сидел в хлебной лавке… С той далекой поры ему нравилась девушка. Она, встречаясь, исподтишка дразнила его, и он постоянно смущался. Встреча с ней здесь для Кузи была неожиданной.

– Ты тут отколь?.. – спросил он, стараясь из скромности не глядеть на нее.

– А ты тут отколе, как тать ночной! Аль днем недосуг?! Иди, иди, да маманю не трогай… Ишь настращал, аж сама не своя!..

Просто взяв его за плечи, она поворотила и вытолкала стрелецкого десятника из конюшни во двор.

– Эх, жену бы такую – и тещи не надо! Ты что своеволишь, девчонка! – видя беспомощность Кузи, вмешался Гурка.

Аксюша лишь тут увидала и узнала его. Громкий вскрик удивления и девического стыда вырвался у нее. Она закрыла лицо рукавом сорочки и бросилась прочь в глубину двора.

Только в этот миг и узнав ее, как охотник за убегающей дичью, Гурка рванулся за ней…

Встревоженный озорной коноводкой базарной девичьей гурьбы, с которой они с Иванкой столкнулись, Гурка не раз о ней вспоминал в эти два дня. Смелый взгляд раскосо поставленных глаз, долгие темные косы, падавшие вдоль ее стана, усмешливый рот – все вдруг вспомнилось на бегу, когда он мчался за ней по саду, едва освещенному со двора дымными смоляными огнями…

Ветки во тьме хлестали обоих по лицам, под ногами трещало сучье и цепко рвалась трава. Они налетели на зыбкий плетень. Мягко толкнувшись в него руками, обессилев и тяжело дыша, Аксюша прильнула к плетню всем станом. Гурка настиг ее и схватил, как в игре в горелки. Она рванулась, и он обхватил ее крепче и вдруг поднял на руки.

– Ой, бесстыжий, пусти! – шепнула она. – Пусти… слышь, не надо!

– Куды ж я теперь пущу-то? Всю жизнь мне такая ты снилась! – как и она, задохнувшись от бега, ответил Гурка.

– Пусти! – собрав силы, рванулась она.

– Не пущу, не брыкайся!

Она, гибким движеньем схватив его крепко за шею, впилась в кончик уха зубами.

– Ах, ведьма такая, кусаться! Вот я тебя укушу, – проворчал он.

И под его поцелуем Аксюша почувствовала сладостное томление от своего бессилья. Так небывало-тревожно и хорошо было ей в этих лапах.

– Аксютка! Куда ты, Аксютка? – послышался голос ключницы между кустами. – Аксюша!

– Маманя! – в испуге шепнула она, оторвавшись от поцелуя.

Крепкие руки Гурки покорно разжались, и она, со всех сил толкнув его в грудь, исчезла во мраке меж яблонь.

– Куды ты загнал ее? Где она? – крикнула ключница, налетев, словно ястреб, на Гурку.

– А пес ее знает, куды ускочила! – отозвался он, стараясь дышать спокойней, но еще не владея собой.

– Аксюша! Аксюша! – опять завопила старуха, пустившись к дому.

– Бесстыжи глаза твои, скоморох окаянный, срамник, чертов сын! – кричала издалека Аксюша…

– Давай, Кузьма, выводить коней, – решительно и угрюмо сказал скоморох, возвратясь к конюшне.

– Указа нет на коней, – отозвался Кузя.

– А кто нам указ? Я да ты – мы и есть указ! – возразил скоморох, направляясь в стойла.

– Мы и есть указ! – подтвердил стрелец Нехорошка, привязывая к телеге с дворянским хлебом концы поводьев гнедого жеребчика.

Двое других стрельцов уже выводили еще по коню.

– Что-то кровь у тебя? – спросил Кузя Гурку, заметив пятно на щеке и на шее.

– Девка-то пол-уха мне откусила, – словно с досадой ответил тот. – А все почему? За тебя вступился.

– Да ты, друг, уж вижу, в беде не покинешь! – ревниво и грустно вздохнул Кузя.

С посланием к епископу коломенскому Рафаилу на задах завеличенских огородов был пойман стрелецкой засадой Васька, сын человека Подреза.

Битый в Гремячей башне плетьми, Васька признался хлебнику, что носил в тюрьму своему господину харчи и тот дал ему из тюрьмы письмо да велел бежать изо Пскова к коломенскому епископу, который уже приближается от Москвы.

– «…И мы, владыко преосвященный, тебе в том пособим, чтобы войско в город впустить и заводчиков мятежу выдать…» – вслух читал Иванка перехваченное посланье.