Бабка опять подумала все объяснить и сама не знала, как сорвалось у нее со строптивого языка не то, что хотела.

– А ты пошарь, поусердствуй – и сыщешь! – сказала она.

– Робята, не выпускай никого из избы да у ворот гляди зорче! – приказал старшина. – А ну, стара клуша, веди. Держи-ка светец!

– Я тебе не холопка – держи сам! – огрызнулась бабка.

– Ужо, хрычовка, расскажешь, кому ты холопка, – пригрозил ей уличанский староста.

– Пошли в избу! – позвал стрелецкий старшина, когда обыскали двор.

Заспанный и всклокоченный Иванка, Федюнька, Груня – все проснулись, не понимая, что за народ наполнил сторожку.

– Вставай, змеищи изменные! Кто тут у вас Первушка?

– Тут нет такого, – ответил Иванка. – А вы что за люди?

В темноте он не разглядел их лиц и одежды.

– Земский обыск. Шиша боярского ищем. Не ты ли? – отозвался понятой – сапожник Степан, их сосед.

Дрожащий свет озарял растерянные, недоуменные лица.

– Что брешешь? – вскипел Иванка. – Аль ты меня не знаешь! Отколе тут шиш боярский!

– Тебя-то весь город знает – ретив других с дощана клепать, а сам шиша боярского два дни держал в дому!

– Да я два дни дома не был!

– А ну, старая, сказывай ты, – вдруг обратился старшина к бабке Арише. – Сказывай без обману: впускала Первушку, шиша боярского?

– Приняла под кров сына Истомина, а того не ведала, детки, чей он лазутчик, – дрогнувшим голосом сказала бабка.

– А к нему кого ночью пускала?

– Неведомый мне приходил человек. Побыл – ушел, – ответила бабка.

– А деньги давал тебе шит?

– Давал два рубли, я назад ему кинула – сдагадалась, что деньги нечисты. Подаяньем, бывало, жила, а бесчестьем не приходилось.

– Молочка у соседа брала для гостечка?

– Брала.

– Сказывал он, что Истому в Москве видал?

– Сказывал.

– И рубль серебром тебе дал от Истомы?

– Брехал, окаянный! Купить хотел старую. Не от Истомы те деньги были. Клепал! – воскликнула бабка.

– Ин потом разберем – от кого. Ты, малец, теперь, сказывай, – обратился стрелец к Федюньке, – письмо в Рыбницку башню к Ульянке Фадееву нес?

– Нес, – насупясь и опустивши голову, буркнул Федюнька.

– И назад принес отписку?

– Приносил, – согласился мальчишка.

– Сидеть вам всею изменной семьей безотлучно, пока призовут в Земску избу к расспросу, – сказал старшина стрельцов. – Сказано при мирских понятых и при уличанском старосте, – подчеркнул он.

Стрельцы и понятые пошли к выходу. Вскоре шаги удалявшегося земского обыска стихли на улице. Дверь во двор осталась отворенной; из нее шел в избу ночной холод. Никто не запер дверь и не зажег светца. Все молчали. Только когда бабка громко вздохнула, Иванка, словно выйдя из забытья, тихонько промолвил:

– Эх, бабка, бабка!..

– Старая дура я! – громко воскликнула бабка. – Угадала ведь, Ваня, я, угадала, что он лазутчик, да сердце не повернулось. Мыслила так: Иванке скажу, и грех между братьями сотрясется. Горячая ты голова – погубил бы Первушку, а матке на том свете мука была бы какая! Опять же мыслила так: самой бежать в Земску избу? А что люди скажут? «Истома с Авдотьей не от достатка, не от богатства тебе кров и пищу дали – последним куском делились. Чем ты была? По папертям волочилась, давным бы давно без них смертью голодной загинула в богадельне. А чем же ты им отплатила? Сын без отца домой воротился, а ты на муку его послала!» Так-то, Ваня!

– Эх, бабка, бабка!.. – повторил Иванка.

– А чего он про бачку молол, что рупь от бачки, то набрехал. Прельстил он меня, лукавец, весточкой об Истоме…

Груня молча спустилась с полатей, притворила дверь, влезла обратно и улеглась без единого слова.

Груня в то утро зашла к соседке занять корыто – ей не дали. Бабка Ариша сунулась в лавку – ее прогнали из очереди за хлебом, и женщины ей кричали, чтоб она шла к Емельянову – он ей даст хлеба задаром…

Выйдя к воротам из сторожки, Иванка встретил Захара.

– Эх, Иван! – не здороваясь, произнес подьячий. – Кто бы ждал от тебя, Иван!.. – И он прошел мимо деловой поступью, направляясь в Кром.

Когда Иванка сказал об этом дома, передразнив походку и голос Захарки, бабка Ариша остановилась среди сторожки, поставила на пол горшок, который несла от печи к столу, села на лавку и прошептала:

– Детки, убей меня бог, Захарка был у Первушки!.. Господи!.. Самый Захар!..

– Что же ты молчала вчера? – вскочил Иванка.

– Стара стала, – всхлипнула бабка Ариша, – стара да глупа. Не признала вначале. Он не в своем приходил одетый да кособочился весь…

И, уже поставив горшок на стол, бабка села в сторонке, в общем молчании был слышен ее шепот:

– Он был, анафема, он… Захарка!..

– В Земской избе скажи, – сурово велел Иванка.

– Под пытку пускай поставят, под пыткой скажу! – воскликнула бабка. И, не по-старушечьи быстро собравшись, без обеда ушла из дому…

Но ее не стали пытать. Над ней посмеялись в Земской избе и прогнали вон, чтобы приходила, когда позовут, вместе со всеми.

– Неладно, старуха, затеяла, – сказал ей дворянин Иван Чиркин, сидевший в Земской избе. – Скажи своему Иванке – неладно тебя научил! Ступай, а заповедь божью помни: «Не послушествуй свидетельства ложна!»

– Крест целовать готова! – вскричала бабка.

– То горший грех, – поддержал дворянина старый поп Яков Заплева.

После обеда вся семья сидела дома без дела, дожидаясь возвращения бабки из Земской избы. Наконец пришла бабка в горьком сознании бессилья. Сморщенное темно-коричневое ее лицо было мокро от слез… Она без слов опустилась на лавку, и никто ни о чем ее не спросил, только Груня поставила перед ней миску со щами и положила ломоть хлеба. Но, не тронув еды, бабка сидела целый час у стола, и никто не сказал ей ни слова…

Вечерело. По улице с песней прошла молодежь… Железные лопаты, ломы и топоры были у всех на плечах – это после дневной работы собрались уличанские отряды на вечернюю работу по укреплению города.

Проходя мимо домов, каждый вечер выборный позывщик стучал в окошки, и из каждого дома выбегал уже готовый к работе парень. Так каждый день выходил и Иванка, едва успев возвратиться из кузни.