Каждый вечер парни и девушки заводили песни, вели хороводы и веселились.

Однако по всему городу сотские и уличанские старосты[184] по спискам созывали людей со своих сотен и улиц и посылали их в очередь починять стены, копать глубокие рвы, ставить надолбы и строить «тарасы» перед городскими стенами.

После нескольких лет отсутствия возвращался Первушка во Псков. Не так хотел он приехать. Он думал въехать во Псков верхом на коне и всех удивить пригожеством, удалью и богатством, кинуть отцу на стол кошель: «Мол, покой свои кости, старый! Напрасно ты горевал по сыне: я долю свою нашел. Купи себе дом, и Грунька с приданым будет…»

Не привелось…

Он входил ободранным монастырским служкой, под видом посланца от архимандрита Пантелеймоновского монастыря ко владыке Макарию.

В монастыре, куда он зашел с письмом Ордина-Нащекина, он выспрашивал городские новости. Услышав от одного из монахов, что в числе челобитчиков Пскова был послан в Москву Истома-звонарь, которого в Новгороде заковали в железы, Первой не сморгнул, словно он никогда и не знал такого, хотя сердце его забилось тоской. «Вот, старый дурак, полез в гиль! – подумал он об отце. – Попадет на Москве к расспросу под пыткой, еще станет ума – и на сына пошлется… Дал бог мне родню: то брата с изветом, то бачку с воровской грамотой…»

Однако, пока добрался до города, Первушка уже успокоился: «Может, и лучше, что бачка с ворами в дружбе: попадусь ворам – на него стану слаться».

Грамотка архимандрита, где было написано лишь о присылке ладану и свечей для храма, помогла ему миновать стражу у Великих ворот перед самым их запором. Он не спеша шел по улицам города, стараясь добраться до свечной лавки не ранее полного наступления темноты.

Город жил, казалось, совсем по-старому: у ворот на лавочках сумерничали женщины и ребятишки, щелкая тыквенным и подсолнечным семенем для забавы; по площадям толпились торговки с холодным грушевым квасом, морковными пирогами, ватрушками, печеными яйцами и медовыми маковками; среди улиц ребята играли в салочки; вдоль берега под городской стеной хохлились над рекой рыбаки и откуда-то издалека доносилась девичья хороводная.

Возле Рыбницкой башни Первушка встретил гурьбу молодежи, шедшей с ломами, лопатами, топорами. Ему показалось, что среди молодых парней он увидел Иванку. Первушка обернулся на церковь и стал усердно креститься, стараясь укрыть от брата лицо. Он не ждал встретить Иванку во Пскове, думал, что он, как и хотел, убежал в казаки, на Дон. Но раз он пошел с лопатой, значит, отворит дверь бабка Ариша, а как разговаривать с легковерной бабкой, Первушка знал…

Низкое зарешеченное окошко возле самой свечной лавки, которую Первушка помнил еще с детства, когда пароменский поп его посылал сюда за свечами, было освещено. Он заглянул.

Месившая тесто бабка почувствовала на себе чей-то взгляд.

– Кто там? – тревожно спросила она.

Выпростав руки из теста и обирая остатки с пальцев, бабка присунулась к самой решетке окна и выглянула на улицу.

– Ктой-то?

– Тише, бабуся. Иди сюды, – таинственно прошептал Первушка.

– Господи Сусе! – отозвалась так же шепотом бабка и выбежала на улицу. – Отколе ты, господи!.. Да сказывали, в боярщине гинешь, в неволе, а ты в монастырь подался!.. Что ж ты тут-то? Пойдем-ка в избу.

– Иван где? – спросил Первушка.

– Городовые работы правит. Из кузни пришел, поснедал – да землю копать до утра… Да входи же, голубчик, входи! Что за место тебе у порога, чай, к бачке пришел, не куды-нибудь… Как бачка-то ждал тебя!.. Эх, Первуня, а матка как тосковала, ну ровно как лебедь!.. – в возбуждении говорила бабка, поглаживая Первушку по руке. – Да что же мы так-то стоим! – опять спохватилась она. – Идем накормлю. Напеку хоть лепешек, яичка да молочка у соседа достану.

– Спасибо, – замялся Первушка. – Ты меня не веди-кa в избу. Чуланчика али сараюшки нет ли какого?

– Пошто тебе, господи! Места хватит.

– Надо, бабка! – решительно оборвал Первушка. – Веди, там скажу обо всем.

Бабка ввела его в тот же свечной чулан, где Иванка, Захарка и Кузя писали послания Томилы.

– Про бачку слыхала? – спросил Первушка.

– И ты, стало, слышал? Стряслася беда. Схватили, проклятые. Сказывают, послали в Москву на расправу к боярам. – Бабка всхлипнула и вытерла подолом слезу.

– Небось будет цел! Видал я его на Москве, – тихонько сказал Первушка.

– Своими глазами?.. Чего же с ним будет?

– Молчи. Не хочешь детей сиротить – молчи, – таинственно прошептал Первушка. – Покуда вот дар от него тебе – рубль серебра. Да вот от меня полтина. Не спрашивай ничего, коли хочешь добра, а твори, как велю: окроме к кому пошлю, чтоб никто про меня не ведал.

– Окроме Томилы Иваныча, никому уж, Первуня! – кивнула бабка.

– Никакому Иванычу, старая! Таись от всех. Бачкина жизнь мне всего дороже. Иван языкат – и ему не сказывай ничего. Свечку мне принеси. Гость я недолгий. Лист напишу – снесешь, куды укажу.

– К Томиле Иванычу снесть? – нетерпеливо спросила бабка. – Может, его самого покликать?

– Не кличь никого, тебе говорю! Все дело загубишь! – строже прежнего повторил Первушка.

Бабка принесла Первушке огарок. Он обрадованно увидел в чулане старые перья, чернильницу и бумагу.

Суровость и таинственность Первушки сковали бабку. Она бы на радостях заменила ему покойную мать, напекла бы всего, наварила, наговорила бы ласковых слов, приласкала бы…

«Статен, красив, а в этакой гуньке – глядеть бедно! – думала бабка. – Да видно, удал. И грамоту, вишь, одолел! Томила Иваныч-то будет, чай, рад, что Истома прислал ему вестку… И рубль серебра… Отколь таки деньги? – усомнилась старуха. – Да бог его знает, отколь!» – отмахнулась она.

Первой посулил ей полтину за то, что она снесет грамотку сыну сторожа Рыбницкой башни – стрелецкому десятнику Ульяну Фадееву. Бабка послала Федюньку еще до ранней обедни снести грамотку и получила полтину, когда он принес ответ.

Первушка пообещал ей еще полтину, если она ночью впустит к нему знакомца, который придет тайным обычаем. Он знал, как бабка любит полтины.