– Извините, сэр, ничем не могу помочь, – повторил портье, отвечая на мои расспросы.

«Ну, что ж, здесь я вряд ли что узнаю нового, значит, нужно ехать в Эм-Пи-Си, – ощущая в душе скорее обиду, чем разочарование, решил я. Сидеть в квартире бессмысленно, в конце концов, я-то прилетел сюда на Олимпиаду, а не для разгадывания ребусов, тем паче задаваемых друзьями…»

Но прежде чем выполнить задуманное, открыл свежий номер «Олимпийца» – ежедневной газеты, издаваемой Сеульским организационным олимпийским комитетом, а коротко – СЛООК. Отыскал программу предстоящего соревновательного дня и взялся делать выписки из обширного расписания, устанавливая таким образом очередность финалов, где мне следовало бы побывать. Ну, конечно же, тут никаких сомнений не возникло, на стадионе, где в 13:30 будет дан старт финальному забегу мужчин на 100 метров. Правда, для меня он несколько поблек, так как нашего Федора Нестеренко еще в четвертьфинале постигла неудача – он не то растянул, не то порвал «ахилл» – сухожилие, весьма часто доставляющее неприятности легкоатлетам-спринтерам.

Пока наш прессовский автобус катил по широченным бульварам и улицам просыпающегося, чистого и нарядного города, мысли о Дивере на покидали меня. Но сколько я не возвращался к началу, то есть ко времени встречи в аэропорту Кимпо, как ни пытался отыскать в прошлом причину отъезда Майкла, ничего путного так и не обнаружил.

В Эм-Пи-Си, пахнувшем мне в лицо запахами свежей типографской краски, ароматизированных табаков, кофе и женских духов, несмотря на ранний час, жизнь кипела: стрекотали пишущие машинки; длиннющая очередь вызмеилась к буфету, откуда накатывались пряные волны; огромный цветной телеэкран возвращал из бытия события минувшего олимпийского дня – его вполне можно было назвать женским, потому что именно женщины задавали вчера тон. Я еще раз увидел финиш 30-летней португальской марафонки Розы Мота и подумал, что он чем-то напоминал знаменитый бросок на ленточку Владимира Куца на Играх в Мельбурне в 1956 году – те же вскинутые, как крылья, руки, та же вымученная, горькая улыбка, тот же бег-танец счастливейшего человека, завершившего эти умопомрачительные 42 километра, да еще – первой. Потом Роза плакала на плече тренера, и мне было больно смотреть – не на слезы, нет, на ее худенькие плечи, содрогавшиеся от частых всхлипываний, сотрясавших ее тоненькую легонькую фигурку; и меня не покидало ощущение, что она вот-вот упадет в обморок. Но Роза Мота так уверенно и стремительно вспрыгнула на верхнюю ступеньку пьедестала почета за своей выстраданной наградой, что сомнения в ее силе рассеялись тут же.

Зато Кристин Отто, супер-пловчиха из ГДР, завоевавшая уже четвертую золотую медаль, выглядела мощно – длинные, налитые руки, плечи, коим мог позавидовать сам Сергей Фесенко, так же, как и немка, выигравший некогда медаль в баттерфляе. Вся она, просто-таки пышащая здоровьем и неукротимой волей, словно бы олицетворяла лучшие качества немецкого плавания, давно и прочно утвердившегося лидером на мировых аренах. Впрочем, Отто пообещала, что на этом не остановится… Мне припомнились слухи, время от времени возникавшие в спортивной среде, что немки активно используют «химию». Она и позволяет им верховодить в мировом плавании. Но, размышлял я, ни разу ни один самый точный допинг-контроль не выявил даже намека на стероиды или какие другие искусственные ускорители. И все же… все же нельзя было без какого-то смутного беспокойства наблюдать гэдээровских пловчих – что-то в душе восставало против этих прекрасно развитых тел, точно они уже оказались за той гранью, за которой утрачивалось само понятие женской красоты. Впрочем, наверное, я пристрастен…

Рядом с Отто невысокая, хотя и крепко сбитая Лена Шушунова, тоже выигравшая в тот вечер золотую медаль – на гимнастическом бревне, – своей точеной красотой, лихим задором и отвагой не могла не родить в душе сопричастность к ее радости, излучаемой с открытостью и щедростью утреннего июньского солнышка, восходящего над зеленым миром.

Нет, сразу признаюсь, чтобы не быть превратно понятым: я не поклонник нынешней гимнастики хотя бы потому, что ее и отдаленно не назовешь женской, такие, как Лена, скорее исключение, ибо на помосте правят бал отчаянные девчонки, еще не осознавая в свои 10 – 12 лет смертельной опасности головокружительных полетов наяву – полетов, от которых и во сне тебя прошиб бы холодный пот, и безоглядно подчиняющихся тренерам, теперь это, как правило, мужчины. Ибо женщины-тренеры не то чтобы нынче не в моде – просто у них, верно, в сердцах еще сохранились, живы вопреки логике, рудименты таких чувств, как раскаяние и доброта, давным-давно признанных помехой на пути к успеху этих юных созданий с лицами поживших и хлебнувших горя женщин. Нет, не люблю и не уважаю наставников гимнасток, что б там не говорили, ибо, осмысленно или интуитивно, но эти крепкие, со стальным блеском безжалостных глаз люди забирают у этих девчонок будущее…

– О чем задумался, детинушка? – услышал я за своей спиной насмешливый голос. И, еще даже не обернувшись, распознал его хозяина: Гаврюшкин собственной персоной… Нет, не один – со свитой, где маячил и Вадим Крюков. Я сразу почему-то обратил внимание на Крюкова; вопреки моим ожиданиям, он и отдаленно не напоминал человека удрученного вчерашней неудачей любимого ученика – Федора Нестеренко.

– Да вот думаю-гадаю, – в тон Гаврюшкину ответил я, – когда закончится это безобразие?

– Ты о чем? – посуровел Гаврюшкин.

– Да все об этом, – сказал я и указал на экран, где сияющая Лена Шушунова получала золотую медаль.

– Не понял, – жестко, осуждающе бросил Гаврюшкин. – Тебе, выходит, не нравится, что советская спортсменка стала олимпийской чемпионкой?

– Не нравится, что эксплуатируют детей в гимнастике. Елена, нет, она – исключение, хотя и ей не позавидуешь…

– Вячеслав Макарович, вы что не слышали, что мистер Олег Романько давно считает себя докой во всем, что касается спорта? – Крюков ехидно, в то же самое время с какой-то затаенной ненавистью уперся в меня взглядом.

– А, вот он какой! – выпустил пар Гаврюшкин. – Ну, пресса родная, – нам, спортивным функционерам – да, так они любят нас обзывать! – давно в нос тычет гимнастикой, плаванием – мол, детей гробим. А кто, скажите мне, Олег Иванович, приводит детишек за ручку в спортивные секции? Ни я, ни вот он, Крюков, а родители – современные родители, понимающие, что перед их чадами открывается мир. – Вячеслав Макарович сделал паузу и победно оглядел ряды сопровождающих. – Мир славы, почета, наконец, просто возможность увидеть другие страны и народы и себя показать! Что ж в этом худого?

– Кроме того, что дети в шестнадцать лет становятся духовными и физическими пенсионерами… Ведь добренькие дяди-тренеры выжали из них не одни лишь запасы, рассчитанные на долгие годы жизненных сил, но и обыкновенную человеческую способность радоваться солнцу, убили веру в счастье, а нередко – и материнство…

– Ну, это ты, брат, загнул, загнул! – Гаврюшкин явно не хотел встревать в дискуссию. Но за его притворным благодушием и показной добротой я разглядел затаенную раздраженность, закипавшую в нем, как черная смола в котле.

У меня тоже не возникло желания спорить или тем более переубеждать Гаврюшкина. Человек, он, как вам известно, никогда не выходил на старт, не изведал, что такое соленый пот, выедающий глаза на тренировках, что такое отчаяние, сдавливающее горло, когда ты проиграл – проиграл вопреки чудовищному труду, казалось бы, должному обеспечить успех, не познал и радости победы, но зато поверил в свое исключительное право распоряжаться судьбой тренеров и самих спортсменов. Ведь это – скала, которую не сокрушить словом, хотя оно, как свидетельствует история, и было началом начал…

– Что там с Федором, Вадим? – спросил я Крюкова, резко меняя тему разговора.

– А что? – нервно вскинулся Крюков, пожалуй, больше, чем следовало бы обеспокоенный моим вопросом.

– Он ведь, кажись, травмировался? Серьезно?