Задонский помещик Куликовский, после того как Манифест был объявлен, писал ему: «Крестьяне находятся в состоянии какого-то удивления и сомнения, и вот их сокровенные слова, высказанные мне людьми, более ко мне расположенными: «Что это за воля, без земли, да еще и барщина будет».
Прочитав это письмо, Николай Николаевич сказал жене:
– Нам-то с тобой опасаться нечего, поскольку скорняковцы давно освобождены, а в других местах могут возникнуть серьезные волнения… Без земли мужику делать нечего!
… Летом Александр Николаевич Муравьев приехал в Скорняково. Ему давно хотелось повидаться с братом, побеседовать о многом. Политические единомышленники с юных лет, душевно близкие друг другу, они никогда не скучали, оставаясь наедине. Вечером отправились за Дон.
После прошедших недавно сильных грозовых дождей погода прочно установилась безветренная и теплая, в придонских полях вот-вот должна была начаться уборка хлебов, воздух был пропитан запахом отцветающих трав и горьковатой полыни. А закат еще не отпылал, и зеркальная поверхность реки неправдоподобно розовела, а разлитая вокруг удивительная тишина нарушалась лишь далеким воркованием горлинки да стрекотанием кузнечиков.
– Чудесно у тебя, милый брат, – говорил Александр Николаевич, – я, право, нигде не чувствую так красоты природы, как здесь. Ты избрал прелестное место для жительства. Я все более прихожу к выводу, что в живом общении с природой мы делаемся радостней, лучше и чище…
– Возраст на такие мысли настраивает, Саша, – вздохнул Николай Николаевич. – А когда помоложе с тобой были, на ум-то другое шло… Я смотрю сейчас на тебя, и знаешь, что мне вспоминается? Священная артель наша… горячие призывы твои заставить правительство освободить крестьян от крепостного рабства…
– Что ж, не совсем ведь бесплодны были эти призывы и действия Священной артели нашей и тайных обществ… В конце концов, со многими нашими предложениями самодержавие вынуждено считаться.
– Добавь, что оно, по явному бесплодию своему, вынуждено было и пользоваться трудами многих из нас для исполнения важных государственных дел… Разве мое назначение наместником не ясное сему подтверждение!
– Да, ты послужил отечеству славно! – подхватил Александр Николаевич. – Не перестаю восхищаться тобой! И не только военными действиями твоими, но и мужеством гражданским. Изгнать из армии царского фаворита, отпустить из Карса политических эмигрантов, отказаться против совести служить царю – на это не всякий способен.
– Ну, я уверен, что ты сам, будь на моем месте, поступил бы так же!.
– Не знаю, не знаю, хватило ли бы твердости. Ручаться не могу…
– Не скромничай, Саша. Воевал же ты недавно один против всех нижегородских магнатов… Но давай поговорим о другом. Меня, признаюсь, смущают некоторые обстоятельства последнего времени…
– Ты что имеешь в виду?
– Наши чувства любви к отечеству рождались и закалялись в огне кровавой войны, наши поступки этими чувствами определялись… А что двигает поступками людей теперь? Самодержавие воспитывает чиновный и служивый люд в духовном рабстве. Я наблюдал в столицах многих, даже видных деятелей, они не постигают, что унизительная угодливость с пожертвованием убеждений своих несовместима с совестливым исполнением обязанностей…[81]
– Понимаю твое смущение и отчасти мнение твое разделяю, – промолвил Александр Николаевич. – Чувство любви к отечеству в наших общественных кругах притушено, жестокости самодержавного строя как бы погрузили нас в летаргию. Все это так. Но люди разные, брат Николай. Мы знаем лишь людей нашего общественного круга, а как живут и о чем мечтают миллионы простых людей?
– Замечание глубокое и, по-моему, верное, – согласился Николай Николаевич. – Народа своего мы не знаем, это наша беда!
– А кто может предсказать, – продолжил Александр Николаевич, – в каких слоях общества найдется добрая почва для развития брошенных нами семян вольности? Пусть недавняя реформа оказалась куцей и не оправдала надежд крестьянства, а все-таки это какое-то движение вперед… Среди освобожденных от рабства разве не могут появиться великие мужи для свершения великих дел?
Братья остановились на взгорье, откуда хорошо была видна окрестность и во всей красоте открывался Дон. Начинало смеркаться. В небе замигали первые звезды. От реки потянуло свежестью.
Александр Николаевич несколько секунд задумчиво глядел куда-то вдаль, потом повернулся к брату и восторженно сказал:
– Грядущее сокрыто от нас непроницаемой завесой, но я верю, страстно верю, милый брат мой, что отечеству нашему суждено прекрасное будущее… Не может быть иначе в обширной и богатой стране, населенной мужественным народом, любовь которого к Родине испытана в стольких кровавых битвах с чужеземцами! Настанет время, когда существующие порядки заменятся другими, лучшими, и восторжествует справедливость, и люди добрым словом помянут нас за наши труды и страдания…
Николай Николаевич глядел на брата, чувствуя, как в самую душу проникают сокровенные слова его. И, взяв руку Александра, благодарно и ласково пожав ее, произнес:
– Хорошо, душевно ты сказал, любезный брат. Не вечны же, в самом деле, давящие на нас деспотические установления и вековые предрассудки, невежество, темнота и рабские привычки. Придет пора иная… Ты как-то верно заметил, что мы с тобой не доживем до того, а внуки наши, потомки увидят Россию в ореоле мировой славы, свободной, просвещенной и могущественной! Верю, как и ты, что так будет, Саша!..[82]
Авторские дополнения к тексту
Я родился и вырос близ Воронежа, в небольшом уездном городке Задонске, живописно разбросанном на левом берегу Дона. В двухстах шагах от родительского дома возвышалась каменная громада знаменитого монастыря, некогда привлекавшего толпы богомольцев со всей страны. И мне с детских лет знакомы были калитка в монастырской ограде, посыпанная желтым песочком тропинка в монастырском садике, пьянящий запах цветущих белых акаций и лип. А под ними, близ главного собора, монолитный надгробный памятник из серого финляндского гранита с краткой четкой надписью: «Николай Николаевич Муравьев. Начал военное поприще Отечественной войной 1812 года, кончил Восточной 1856 года под Карсом».
Я знал, что здесь похоронен известный генерал, покоритель Карса, который последние годы жизни провел в своем имении Скорняково близ Задонска, я встречался еще с людьми, лично знавшими Муравьева, отзывавшимися о нем как о суровом по виду, но гуманном и справедливом человеке. Однако интерес к жизни этого генерала у меня не возникал. Мало ли было хороших генералов! Огромные исторические события волновали мир: началась империалистическая война, потом произошла Октябрьская революция, освобожденный от самодержавного строя и классового угнетения народ воздвигал величественное здание социалистической державы.
Я уехал из родного города. И прошло много-много лет, пока я не узнал некоторых любопытных подробностей из жизни Н.Н.Муравьева, заставивших меня иначе отнестись к слышанным в детстве рассказам о нем и вспомнить о давно забытой его могиле…
Из книг известного советского историка академика М.В.Нечкиной, исследовавшей вопрос о ранних декабристских организациях, я узнал, что Н.Н.Муравьев еще в 1811 году в Петербурге создал первое в России тайное юношеское общество, объединившее многих будущих декабристов, мечтавших создать республику на острове Сахалин. «Юношеское собратство, – прочитал я, – ранняя преддекабристская организация, во главе которой стал юный, всего-навсего шестнадцатилетний прапорщик Николай Муравьев, отмечена страстным увлечением идеей всеобщего равенства и республиканскими настроениями в духе Руссо»{22}.
А после Отечественной войны Николай Муравьев вместе с братом Александром и Иваном Бурцовым организует знаменитую Священную артель, явившуюся колыбелью тайного общества – Союза Спасения. Но в конце 1816 года Николай Муравьев в силу неблагоприятных для него семейных происшествий уезжает с Ермоловым на Кавказ. «Исследователь имеет все основания предположить, – заметила М.В.Нечкина, – что, не будь этих происшествий и вынужденного отъезда на Кавказ, в Союзе Спасения одним членом было бы больше: так явственен в этот момент вольнодумный облик члена Священной артели Николая Муравьева»{23}.
