В конце 1856 года у Николая Николаевича, проживавшего в Скорнякове, опасно заболела дочь Антонина. Врачи советовали на зиму отправить ее в Италию. Наталья Григорьевна предложила мужу:

– Поедемте всем семейством. Тебе, друг мой, тоже отдохнуть нужно, а я давно мечтаю побывать за границей!

Ехать решили пароходом из Петербурга, и, будучи в столице, Муравьев не мог не представиться императору Александру. Новый владыка произвел на него самое отталкивающее впечатление. Покойный император еще сдерживал дурные наклонности сына, принуждая его к занятиям, а теперь, став самодержцем, Александр предавался безудержно увеселениям и наслаждениям, сопровождавшимся зачастую настоящими вакханалиями. Муравьеву всегда ненавистны были цари и окружавшая их раболепствующая дворцовая челядь, но то, что увидел он теперь, превзошло все его ожидания. Делами во дворце никто не интересовался. Убеждений ни у кого не было. Истинные заслуги не ценились. Совестливый труд осмеивался. Подобострастие, интриганство и лицемерие доведены были до высшей степени.

«Что можно было ожидать от людей, – с негодованием записал Муравьев, – коих личные страсти брали верх над чуждым для них теплым чувством любви к славе своего отечества! Одного мира домогались они, какой бы он ни был постыдный, и когда достигли его, тогда последовали прежним порядком происки и развилась ненасытность их к приобретению и властвованию, к наслаждениям всякого рода… И вот личности, окружающие престол, обладающие всеми силами государства, исправляющие нравственность служащих, избирающие правителей народа! От такой среды честный человек должен бежать, если он сам не чувствует в силах изменить губительный порядок вещей!»

Император Александр, с опухшим лицом и тяжелым взглядом, принял Муравьева неприветливо и, слегка кивнув головой, не пригласив сесть, проговорил сердито:

– Вы почему, генерал, нарушаете существующие правила ношения головных уборов?

Муравьев от такого неожиданного вопроса смутился:

– Я не понимаю, ваше величество…

– Нет, вы отлично понимаете! – перебил царь. – Вам присвоено носить каску, а вы, как мне говорили, продолжаете ходить в папахе, присвоенной лишь лицам, состоящим на службе в Кавказском корпусе…

Едва сдерживая клокотавшее в груди возмущение, стиснув зубы, Муравьев стоял и молча слушал царское поучение. И по какому ничтожному поводу! Это вместо того, чтобы поблагодарить за полезную отечеству службу или хотя бы поинтересоваться подробностями военных действий!

– Извините, государь, – промолвил Муравьев, – что, забыв сменить папаху, я вызвал тем самым гнев вашего величества…

– Раз правила существуют, значит, надо их выполнять, – назидательно заключил царь и, чуть помедлив, видимо не находя других тем для разговора, спросил: – Вы долго думаете пробыть за границей?

– Всю зиму и весну, как рекомендуют врачи для здоровья дочери…

– Что ж, поезжайте… Надеюсь, вы останетесь вояжем своим довольны!

Муравьев и прежде был невысокого мнения об Александре, а теперь окончательно убедился, какой ничтожный, подлый и пошлый человечишка уселся на троне.

… Прожив зиму в Риме, а весну в Швейцарии, Муравьевы летом возвратились в Скорняково. Николай Николаевич писал книгу «Война за Кавказом» и не предполагал в ближайшее время оставлять деревенского уединения, где ему так хорошо работалось.

Между тем интерес к покорителю Карса в народе не иссякал. И хотя цензорам и издателям было сделано сверху внушение «излишних похвал действиям генерала Муравьева не допускать», это обстоятельство народной славы его не преуменьшило. Правительство ни чинов, ни званий за взятие Карса Муравьеву не присвоило, а соотечественники благодарно прозвали его Карским. И многие простые люди, не искушенные в дворцовых интригах, недоумевали: почему генерал, которому Россия обязана освобождением Кавказа от интервентов и возвращением Крыма, вынужден жить деревенским отшельником? Нежелательные для правительства нарекания слышались всюду. Александр II с этим не мог не считаться.

Муравьев неожиданно получил приказание незамедлительно по распоряжению государя явиться в Петербург. Ничего доброго от этого вызова ожидать не приходилось. И он отправился в столицу неохотно, с тяжелым чувством.

Император Александр принял на этот раз более вежливо, спросил о здоровье и семейными делами поинтересовался, но тут же разъяснился и неблаговидный его умысел:

– Я вызвал вас, Николай Николаевич, затем, – сказал он, – чтобы предложить весьма важное по нынешним временам место председателя в генерал-аудиториате…

Муравьев хорошо знал, какая дурная слава установилась за генерал-аудиториатом, с каким презрением и ненавистью отзываются всюду об этом высшем военном карательном органе. И тут же вспомнил: император Николай, желая подорвать любовь и уважение военных людей к Ермолову, сделал ему точь-в-точь такое же предложение, от которого Алексей Петрович решительно отказался. Цель императора Александра, следовавшего по стопам «незабвенного родителя», новизной не отличалась. Нет, он, Муравьев, тоже своего имени пятнать не будет!

И, стараясь держаться как можно спокойней, глядя в глаза царю, он произнес:

– Я надеялся, государь, отдохнуть от трудов и волнений, понесенных в прошедшую войну, и в мои годы не смогу браться за то, к чему не сроден…

Император нахмурился, глаза у него сделались злыми.

– Так вы что же, хотите отказаться от моего предложения?

– Да, ваше величество, – твердо и прямо сказал Муравьев. – Я свыше сорока лет нахожусь на поприще военном, и вы не раз изволили удостаивать меня своим одобрением. Не возлагайте же на меня при исходе жизни моей звания палача. Оставьте мне лучшее приобретение мое в жизни – честное имя и душевное спокойствие, не подвергайте меня укорам, которые будут преследовать память обо мне за пределами жизни…

Император не дослушал, пухлые щеки его побагровели и затряслись, он, копируя отца, заложил правую руку за борт мундира и, приняв грозный вид повелителя, проговорил:

– Когда государь вам приказывает, то рассуждать нечего, а должно повиноваться, исполнять волю его. Я даю вам три дня времени, подумайте и передайте ответ свой военному министру, который мне о том доложит… Прощайте!

Грозный вид царя Муравьева не испугал. Сделка с совестью была для него немыслима. Явившись к военному министру, он заявил, что должность, предложенную государем, он принять не может.

– Это ваше право, Николай Николаевич, уговаривать вас не буду, – ответил министр, – но, мне думается, вы могли бы несколько смягчить ваш ответ государю…

– Не понимаю, как именно? – удивился Муравьев.

– Вы, вероятно, слышали о подготовляющемся судебном процессе над главным интендантом Крымской армии Затлером?

– Да, в Петербурге только и разговора о том. Дело, судя по всему, грязное.

– Совершенно верно. И мне помнится, вы в свое время с корыстолюбивыми интендантами, обкрадывавшими войска, расправлялись сурово, не считая сего для себя зазорным. Так, может быть, вы, отказываясь от постоянного председательства в генерал-аудиториате, согласились бы участвовать в суде над Затлером?

– Мне такого предложения никто не делал.

– А что бы вы ответили, если бы оно было сделано?

– Пожалуй, согласился бы… Обкрадывать героических защитников Севастополя могли только самые гнусные подлецы, и суровый суд над ними я считаю актом справедливости.

– Хорошо, отлично, – сказал министр. – Я государю так о нашем разговоре и доложу.

Судебный процесс по делу Затлера привлекал внимание всей страны. Дело состояло в том, что возглавляемое Затлером интендантское управление Крымской армии систематически поставляло войскам недоброкачественные продукты, снабжало негодной обувью и одеждой, задерживало доставку военного снаряжения.

Муравьев, утвержденный членом судебной коллегии, видел по ходу дела, что нити всех этих преступлений не обрывались на Затлере, а тянулись дальше. Затлер был своим человеком у главнокомандующего князя Горчакова. Армейские интенданты и поставщики были связаны со многими видными чиновниками из других ведомств и высокопоставленными лицами. Муравьев негодовал и требовал, чтобы все эти попустительствовавшие ворам «знатные персоны» были дополнительно привлечены к ответственности. В высших сферах смотрели на дело иначе, приказали «знатных персон» не затрагивать.