13 ноября генерал Вильямс, сопровождаемый адъютантом Тисделем и секретарем Черчиллем, прибыл в русский лагерь. При высоком росте, крупных и резких чертах лица и гордой осанке Вильямс производил внушительное впечатление. Муравьев принял его в своем недавно построенном домике. Вильямс, не знавший по-русски, имел переводчика, но Муравьев отклонил его услуги и заговорил с генералом на чистейшем английском языке.

Первая встреча была недолгой. Вяльямс заявил:

– Я человек прямой и не хочу скрывать от вас бедственного положения, в котором ныне находится гарнизон КарсА. Я исполнял обязанность свою до последней возможности, теперь недостает у меня к тому более способов. Гарнизон изнурен до крайности, мы теряем сто пятьдесят человек в сутки от нужды и лишений, городские обыватели гибнут от голода и болезней. Нам неоткуда более ожидать помощи. Я прибыл к вам с согласия нашего главнокомандующего, чтобы предложить сдачу КарсА.

– Вы первый, генерал, искали свидания со мной, – сказал Муравьев, – и я ожидаю от вас условий, на которых вы предлагаете сдачу крепости.

– Вам известно наше бедственное положение, – ответил Вильямс. – Я предоставляю условия на ваше великодушие… Но я просил бы, если сочтете возможным, уважить три мои просьбы.

– Какие же, генерал?

– Я просил бы, во-первых, чтобы плен распространялся лишь на регулярные войска, а нестроевые люди и полки редифа, сформированные из запасных и более других истощенные голодом и болезнями, были отпущены. И во-вторых, чтобы офицерам на время плена было оставлено оружие.

– Хорошо, – кивнул головой Муравьев. – Я возражать не буду. А что еще?

Вильямс несколько замялся:

– Эта просьба будет не совсем обычна… Я полагаюсь на человеколюбие вашего высокопревосходительства… В рядах турецкой армии находятся иностранные выходцы, осужденные в своем отечестве за политические выступления. Плен для них может стать предвестником казни…

Вильямс знал, как упорно домогался царь Николай выдачи этих политических эмигрантов, венгерских и польских мятежников, и теперь, когда они пленены, трудно было надеяться, чтоб царский генерал на свою ответственность согласился выпустить их из КарсА. И его отказ не потребовал бы даже объяснений. Ведь самовольное освобождение политических преступников, узнай об этом император, могло бы дорого Муравьеву обойтись!

Вильямс, волнуясь, взглянул на него. Муравьев оставался совершенно спокойным, словно дело касалось незначительных обстоятельств. Потом проговорил:

– Я вас понимаю, генерал, и вполне с вами согласен. Все иностранные выходцы, по списку, вами представленному, будут беспрепятственно мною пропущены.[73]

Вильямс с удивлением и благодарно посмотрел на него. А Муравьев, встав из-за стола, заключил:

– Что касается подробных условий капитуляции, предлагаю обсудить их с назначенными мною для сего лицами!

… Полковник Дондуков-Корсаков продолжает: «16 ноября погода была сырая, мрачные тучи висели над укреплениями, небо Карса как бы сочувствовало грустной участи, постигающей турецкую армию. С восьми часов утра войска наши заняли указанные места около Карс-чая, в окрестностях разоренного селения Гюмбет. С вверенным мне отрядом я занимал левый фас расположения наших войск. Кавалерия моя примыкала к ближним отрогам Шорахских высот. Около десяти часов дня показались выходящие из Карса густые массы войск; к двум часам пополудни стянулся карский гарнизон к сборному пункту посреди наших войск. Минута была вполне торжественная. Остатки недавно еще грозной тридцатитысячной Анатолийской армии стояли обезоруженными перед нами. Корпус Кавказский платил союзной армии Карсом за взятие Севастополя. В эту минуту каждый из присутствующих при этом торжестве нашего оружия приносил дань уважения и благодарности главнокомандующему за услугу, оказанную России настойчивою его твердостью.

Генерал Вильямс со всем своим штабом, мушир турецкой армии Васиф-паша и известный своей храбростью Керим-паша впереди Анатолийского корпуса подъехали к главнокомандующему. Затем переданы были ключи города и знамена двенадцати турецких полков. Громкие крики «ура» в рядах наших приветствовали сдачу этих трофеев. Вся плененная турецкая армия прошла мимо главнокомандующего. Редифы и милиция, назначенные к отпуску на родину, составили отдельную команду; пленные, назначенные к отправлению в Россию, отведены к мосту у Чифтлигая, где для них был приготовлен обед».[74]

Над цитаделью грозной Карской крепости взвился русский флаг. Победителям досталось сто тридцать крепостных орудий, большое количество оружия и снарядов, интендантские склады с военным имуществом.

Омер-паша, узнав о падении Карса, тотчас же приказал начать общее отступление. Народные партизанские дружины донимали турок где только и чем только было можно. Среди турок началась паника. «Это отступление совершается в полном беспорядке, – записал в дневник Олифант, – все бегут взапуски к морскому берегу, причем паши оказали такую резвость, какой до того никто в них не подозревал».

Англо-турецкие замыслы об отторжении Кавказа от России потерпели полное крушение.

Известие о падении Карса, а вскоре, затем о разгроме экспедиционной армии Омер-паши вызвали оживленные отклики европейской печати. До последнего времени газетчики, особенно английские, до небес превозносили «блестящие победы» союзных войск в Крыму и взятие Севастополя, предрекая скорую потерю Россией всего юга. Взятие Карса Муравьевым охладило горячие головы, всем более или менее объективным наблюдателям стало ясно, что победы, одержанные Муравьевым в Малой Азии и на Кавказе, свели на нет крымские успехи союзников и бахвалиться их трубадурам, собственно говоря, нечем. Именно так оценили положение Карл Маркс и Фридрих Энгельс.[75]

Статьи о действиях Муравьева появились не только в европейских, но и в американских газетах и журналах. Все отдавали должное талантливому русскому генералу.

А как весть о взятии Карса встретили в России? Поток писем, полученных Муравьевым со всех концов страны, свидетельствовал о безграничной радости и восхищении русского народа.

Брат Александр, живший в подмосковном имении жены Белая Колпь, писал: «Ты славно скушал тридцатитысячную Анатолийскую армию. Это событие произвело и продолжает производить чрезвычайное влияние в Европе и особенно огорчает англичан. В России же не перестают восхвалять твои подвиги и прославлять тебя; в Москве уже продаются на Каменном мосту твои портреты и на коне, и грудные, и в разных положениях с чудными надписями и описаниями».

Горячо поздравляя с победой старого сослуживца и друга, Ермолов сообщал из Москвы:

«Читая иностранные журналы, ты, конечно, удивляешься, что английские тебя не раздирают, хотя не скрывают, что взятием Карса прямо попал им в жилу. Не порадует их и бедственное положение Омер-паши, спасающегося постыдным бегством. Одно утешение могут находить англичане в прочности союза с Наполеоном, который, обнаруживши их бессилие, не обращая внимания на успехи оружия нашего в Азиатской Турции, высказывает нежное чувство участия, с сожалением, что падение Карса должно быть им очень неприятно и вредит их выгодам. Это слышали в его разговорах. Приветствия и уверения в дружбе взаимны, но хитрые англичане не в крови корсиканской могут отыскивать забвение Ватерлоо и Св. Елены».

Либеральный чиновник П.В.Зиновьев, близкий приятель декабристов Ивана Пущина и Ивана Якушкина, писал из Красноярска:

«Из дебрей сибирских примите искреннее душевное поздравление мое с покорением КарсА. Вы первый в текущую войну склонили чужеземные знамена, взяли ключи их крепости и шпаги их генералов. Победа ваша, заканчивая кампанию 1855 года, дает возможность России вздохнуть свободно и с большим терпением вынести тяжелые дни, с большею осмотрительностью приготовиться к будущей борьбе. Здесь победа ваша произвела восторг всеобщий. Ваше имя с чувством живой благодарности передавалось друг другу во всех слоях общества. Сибирские жители – горячие патриоты и между тем умные судьи – восхищены вашими действиями».