Борацци сел напротив, взял в руки бутылку, ознакомился с наклейкой.

— «Отборная, касторийская», — прочитал вслух. — М-да… Синтетика. Вчера был натуральный продукт… — с сожалением протянул он. — И почему в кухонных синтезаторах запрограммирован запрет на производство спиртных напитков? Думаю, не хуже этой отборной были бы.

Я деликатно развел руками. Не будь такого запрета, Борацци, определенно, ушел бы в запой.

— Первую — по полной.

Он откупорил бутылку, налил в рюмки. Странно, лицо медиколога выражало страстное желание выпить, но рука была твердой, не дрожала.

— За что выпьем? — спросил я, поднимая рюмку.

— За что? — удивился Борацци, с трудом удержав руку у рта, но тут же нашелся: — Дежурный тост медикологов: за жизнь. Как самую неотвратимую смертельную болезнь. Ибо, чем дольше живешь, тем меньше остается.

И выпил залпом.

— Вам, медикологам, виднее, — сказал я, пригубил водку и отставил рюмку. Только сейчас понял, что реплика: «первую — по полной» — и была тостом.

— Закусывайте, — предложил Борацци.

Я взял ломтик кронгийского папоротника, попробовал. По вкусу он напоминал квашеную морковь, только более пряную.

— Неплохо, — похвалил я, хотя под водку предпочел бы традиционные грибочки.

— Не неплохо, а замечательно! По второй?

Не дожидаясь ответа, Борацци налил себе, капнул в мою почти полную рюмку, не упрекнув, что я не выпил. Похоже, даже обрадовался, что ему больше достается.

Я иронично поджал губы.

— А теперь что — за смерть?

— Для того чтобы пить, достаточно одного тоста, — резонно возразил он. — Прозит…

Он поднял рюмку и снова выпил. Я опять лишь пригубил. Пил, надо понимать, Борацци не только без тостов, но и в одиночку. Преимущественно.

— В окно не выглядывали?

— А что там нового? — Он равнодушно пожал плечами. — На этой планете пейзаж настолько стабилен, что впору удавиться.

— Архитектор с дизайнером воздушные замки строят.

— А… Колокольни да часовни… Так и подмывает ради смеха запараллелить голографический блок и возвести на макете парочку минаретов.

Я хмыкнул. Рисовался медиколог своим равнодушием. Был он в курсе всего, что происходит на платформе.

— Вы что — воинствующий атеист?

— Нет. Закоренелый прагматик. Как и все медикологи. Слишком часто приходится копаться в человеческих телах, устраняя божьи недоделки и возвращая людей к жизни, чтобы поверить в существование бессмертной души. В момент смерти дух из тела выходит — запах, смею заверить, весьма мерзопакостный, — но вот отлетающую в райские кущи душу никто не видел. Поэтому мое кредо — живи, пока живется. А что будет после смерти, если будет, начнем выяснять после смерти. Прозит!

Когда он успел налить третью рюмку, я не заметил.

— Кстати, о воздушных замках, — сказал я, не притронувшись к рюмке. — Когда я сегодня увидел голографический макет турбазы, то подумал, что на платформу началось нашествие фантомов. С трудом разобрался, что к чему. А вы вчера были единственным, кто понял, что собой представляет волейбольный мяч.

Теологическое направление разговора я намеренно игнорировал — не для того сюда пришел.

Борацци довольно рассмеялся и откинулся на спинку кресла.

— Вы позволите, я закурю?

— Вы у себя дома, — развел я руками.

Он достал из кармана трубку, вставил пористо-керамический колпачок с табаком, прикурил. Система жизнеобеспечения коттеджа, уловив запах дыма и определив источник, тут же опустила над медикологом вентиляционный раструб. Клубы дыма, в первый момент окутавшие Борацци, начали активно втягиваться в вентиляцию.

— Говорите, я был единственным, кто сразу определил, что волейбольный мяч — это фантом?

Снисходительно прищурившись, Борацци с любопытством смотрел на меня.

— А что, был еще кто-то?

Пыхнув трубкой, Борацци глубоко затянулся, запрокинул голову и выпустил струю дыма в раструб.

— Многие до сих пор считают медикологов обыкновенными врачами, — не ответив на мой вопрос, сказал он. — Это в корне неверно. Врачи лечат заболевания, мы же стараемся предотвратить их. Чтобы по поведению гуманоида, изменению его речи, мимики определить первичные симптомы недомогания, надо быть хорошим ксенопсихологом. Эти профессиональные качества вырабатываются годами и со временем достигают уровня инстинкта. Мне, например, по рефлекторной физиомоторике и почти неуловимому изменению интонации речи сразу становится понятно, почему конкретный человек не желает проходить медицинское тестирование и что пытается скрыть за слабостью вестибулярного аппарата.

Я пропустил его выпад мимо ушей — сам давно понял, что «секрет» моего вестибулярного аппарата ни для кого не является тайной.

— И по чьей же физиомоторике вы определили, что волейбольный мяч — фантом? По-вашему выходит, что кто-то из играющих знал о фантоме и устроил своеобразный тест? Или проводил эксперимент?

Борацци фыркнул.

— Слишком глубоко копаете и ищете тайны там, где их нет. С чего вы взяли, что я вычислил фантома по реакции одного из людей?

— Не понял?!

Я подобрался и в упор посмотрел в глаза медиколога.

Мой пристальный взгляд не произвел на Борацци никакого впечатления. Он глубоко затянулся, так что в трубке начало потрескивать, затем взял пепельницу, выбил на нее одноразовый колпачок с пеплом и вставил новый с табаком.

— Во-первых, слишком хорошо они играли, чтобы можно было поверить в их высококлассное мастерство, — наконец сказал он. Прикуривать трубку он не стал, а положил на стол рядом с пепельницей. — В запале игры никто из игроков не замечал, что траектория полета мяча не всегда соответствовала законам физики. Во-вторых, мяч был голубой, без единой оранжевой метки, а таких у нас в инвентаре нет. И, наконец, главное. Был среди играющих тот, кто нутром чувствует фантомов и патологически их не переносит.

— Куги… — понял я.

— Именно.

Борацци налил себе водки.

— Прозит.

Эту рюмку я выпил до дна. Уел меня медиколог психологическим анализом. Все-таки профессионализм накладывает существенный отпечаток на мировоззрение, и это касается не только медиколога, но и меня. Настолько в меня въелась подозрительность, что порой естественные действия человека представлялись многоходовыми комбинациями тщательно разработанной аферы. Beроятность, что на Мараукане должно что-то случиться, была очень велика, но вот что именно… Одно ясно — к естественным природным катаклизмам это не имело никакого отношения, и в этом направлении предсказания отдела аналитических исследований оправдывались практически на сто процентов. А поскольку на платформе находились только люди, то все упиралось в антропогенный фактор.

И тогда я прошел напролом.

— Как погляжу, Рустам, вы много знаете о Мараукане…

— Достаточно, — согласился он. — Тщательное изучение экосферы будущего места работы является обязательной составляющей подготовки медиколога. Это в громадной степени помогает уловить и предотвратить многие заболевания и психические расстройства персонала.

— Тогда скажите, что вам известно о «зеркале черноты»?

Легкая ироничная улыбка, не сходившая с лица Борацци на протяжении всего разговора, исчезла. Рустам посерьезнел, лицо окаменело, будто он и не пил, но вместо подозрительности, обычной для трезвого медиколога, в глазах проявилось странное выражение — нечто среднее между тоской и грустью.

— И вы туда же… — тяжело вздохнул он. Налил только себе, несмотря на то что моя рюмка была пустой, и выпил без всякого «прозит». Затем с хмурым выражением на лице принялся методично есть. Кажется, он впервые притронулся к хваленому кронгийскому папоротнику.

— Я что-то не то спросил? — задал я вопрос.

Борацци прожевал, запил минеральной водой.

— Как вам сказать… — задумчиво протянул он.

— А так и скажите. Прямо.

Борацци невесело хмыкнул.

— Вообще-то упомянутое вами «зеркало черноты» больше известно под названием «зеркало мрака»…