Стою, прислонясь мокрой спиной к бетонной опоре навеса. Впечатление, что ты видишь меня…

Вот он я перед тобой, какой есть, со всем моим несовершенством, сомнениями, метаниями.

Кто‑нибудь скажет: «Ты все это выдумал. Никто на тебя не смотрит. Никто твоих мыслей не слышит. Никому ты не нужен»

А я улыбаюсь.

Давно заметил, всё, что со мной происходит, — не случайность. Не случайно даже то, что автобус опоздал к поезду. Я ещё не знаю последствий этого опоздания, но заранее уверен — оно для чего‑то нужно. Как нужен соломенный подстаканник из снов, оставшийся в моей сумке. Я только начинаю учиться читать загадочную книгу жизни. Пока ещё по складам.

…Вот и поезд, похожий на длинную обтекаемую ракету. Ни номер вагона, ни номер места в билете почему‑то не обозначены.

Придерживаюсь за мокрый поручень, поднимаюсь по ступенькам.

Вагон почти пуст. Похож на длинный аквариум с промытыми дождём стёклами. Прохожу мимо шумного семейства цыган в отделение для курящих, занимаю кресло у окна. А за ним, набирая скорость, уже проносятся виноградники, поля, дубравы — Франция.

Двое суток провёл я в этой стране, а по сути почти не видел её.

Конечно, из школьных и вузовских курсов истории, богатейшей литературы, кинофильмов сложился образ страны. Наверняка поверхностный, романтичный А значит, неверный.

То же самое и с Парижем.

Несколько лет назад умер один мой давнишний знакомый. Всю жизнь бедняга грезил Парижем. Мечтал там побывать. С юности добывал путеводители, карты французской столицы. Под старость изучил их до того, что мог с закрытыми глазами путешествовать из конца в конец города, называя площади, улицы, дворцы.

После перестройки мог свободно осуществить навязчивую мечту, отправиться хотя бы в недельную турпоездку. Нужно было всего лишь подкопить денег. А он достаточно зарабатывал.

Но вся беда заключалась с тихом пьянстве. Не менее Парижа любил он коньячок. Который всегда дорого стоит.

Слишком красив, слишком неправдоподобно привлекателен веками разрекламированный образ Парижа. Скорее всего, как это часто бывает, миф при ближайшем рассмотрении развеется.

Боюсь, ты заподозрил, что я скептик, или человек, пытающийся во что бы то ни стало прослыть оригиналом. Ничуть. Просто хочу видеть жизнь своими глазами, как она есть, а не смотреть сквозь очки чужих иллюзий.

Тем более жизнь, как она есть, сама по себе — ежесекундное, непостижимое чудо, таинство.

Вот за окном проносится Франция. Огромные, напоенные влагой деревья, напоенная влагой земля полей, тучное стадо коров, пасущееся у изогнутой старицы реки. Все мягкое, волшебно источающее покой. Как женщина. Видимо, не случайно слово Франция — женского рода.

Маленькая разноцветная станция. В отделении для курящих появляется человек с иссиня–чёрными спадающими на лоб волосами. Его по–торреадорски короткая куртка тоже промокла. Белозубо улыбаясь, о чём- то спрашивает. Видит, что я не понимаю. Вынимает из кармана вдрызг размокшую картонку со спичками.

Пока он прикуривает от моей зажигалки, стюард в белой куртке подвозит по проходу столик на колёсах. Предлагает соки, минеральную воду, бисквиты, сладости. И — о счастье! — горячий кофе из термоса. Хоть я со вчерашнего вечера ничего не ел, покупаю за 13 франков только кофе. Для меня и это очень дорого. Белозубый попутчик тоже берет кофе.

Он, улыбаясь, показывает на окно, за которым во влажном мире вдруг засияло солнце. Над холмами семицветной аркой встала радуга.

Обидно. Там солнце, а меня познабливает. Удивительно, этот лучащийся доброжелательством человек сразу показался мне родным, давно знакомым. Наверно, и я ему тоже.

Спрашивает на английском — из какой я страны.

Отвечаю. Называю своё имя. Он горячо пожимает мою ладонь. Представляется:

— Кристо Хесус.

В шоке осознаю — Иисус Христос.

— Испанец?

— Да. Барселона.

Я был в Барселоне! В 1983 году. Рассказываю об этом, спрашиваю, чем он там занимается. Неужели — тореадор?

Кристо смеётся, отрицательно мотает головой. Оказывается он электросварщик. Приехал с женой–француженкой и сыном навестить родственников.

Докурив сигарету, Кристо предлагает пройти в отделение для некурящих, познакомить с семьёй.

Робость охватывает меня. Показываю, что стесняюсь своей одежды — не только куртка, но и рубаха промокла.

Кристо понимающе улыбается, встаёт, уходит.

И мне становится грустно. Ушел, не попрощавшись. Будто не возникло между нами мгновенного контакта. Которому, может быть, нет названия. Или я все это выдумал, нафантазировал? Как это часто бывало со мной в жизни.

Минут через пять Кристо Хесус возвращается. В руках у него синяя вельветовая рубашка. Жестами объясняет, что нужно немедленно переодеться.

Это возвращение для меня как удар грома. Я настолько ошеломлён, что даже не пытаюсь отказаться. Он помогает мне снять куртку, ждёт, пока я стяну старую и надену новую, сухую рубаху. Убеждается, что она мне впору, и лишь тогда подаёт руку, прощается:

— Бон шанс!

Стыдно сказать, у меня в глазах слезы.

Что Кристо Хесус знает обо мне? Ничего.

Необыкновенное тепло охватывает меня. Надо бы пойти познакомиться с его семьёй, ещё раз поблагодарить. Но странная, несвойственная мне робость продолжает держать в оцепенении.

А поезд летит от станции к станции. За окном солнечно, как летом. Чем ближе к Парижу, тем больше пассажиров. Шесть часов вечера. Ира уже не дождалась меня. Тот поезд, на который я опоздал, должен был прибыть в 17.40 Представляю себе её недоумение и досаду.

Напросился.

Занятой она человек, замороченный. Когда? В позапрошлом году, или раньше, года два назад, привели ко мне заезжую пациентку из Франции, скрипачку. Жаловалась на постоянные боли в области солнечного сплетения, на общий упадок сил.

С некоторого времени я убедился, что такое состояние, как правило, присуще нервным, суетливым людям, которые вроде бы интересуются всем на свете, в курсе всех проблем, в том числе религиозных, почитывают духовные книги, разок через пень–колоду прочитали и Библию, но в силу собственной гордыни не принимают Бога. Неспособны открыться Ему с доверчивой детской простотой.

Ты знаешь подобных людей. Это преимущественно шибко начитанные интеллигенты. Я сам был таким.

Вообще говоря, это уже задача священника. Но, во–первых, такие люди, как Ира, в церковь не ходят, а во–вторых, по крайней мере в наше время, я что‑то не знаю пастырей, понимающих суть дела, не ограничивающихся накрыванием головы грешника епитрахилью…

Я снял все её болевые ощущения. Что довольно легко, если знаешь ход открытых древними мудрецами Китая так называемых «меридианов». Гораздо труднее подвести пациента к попытке взглянуть на себя самого со стороны, в конечном итоге — к раскаянию. Труднее потому, что я сам терпеть не могу, когда мне лезут в душу, да ещё с садистским требованием рассказать о самых сокровенных, даже интимных подробностях жизни, а потом начинают обличать или поучать. Прописные истины, если они не выстраданы, ещё никого никогда не исправили.

А тут передо мной была незнакомая женщина с умными глазами, измученным лицом. Не знаю отчего, люди часто сами открываются мне. Ты видел и слышал, что было в Германии с Фрицем, со старенькой Евой во Вроцлаве. Это очень тяжкий дар — одним лишь своим присутствием вызывать открытость другого человека, выслушивать исповедь, порой нестерпимую. Я до предела набит историями других людей, их подноготными.

Ира многое тогда рассказала. И о том, что трижды была в браке. Два раза, ещё живя в СССР, в Ленинграде, третий — в Париже. Все эти замужества оказались скоротечными, неудачными. От последнего — с мексиканским художником — имеет девочку. Живет с ней где‑то в аристократическом районе Парижа в квартире родственников, уехавших надолго в Канаду. Девочка трудная. Трудно жить. Приходится ездить на гастроли, давать уроки игры на скрипке. Не с кем оставлять ребёнка. В любую минуту хозяева могут вернуться, забрать квартиру… Приезжала в Россию навестить мать. Чувствует себя перед ней виноватой — бросила одну, на столько лет.