Царственная нелюмбия потом еще не раз попадалась путешественникам на пути. Пару раз пароходу приходилось буквально продираться через ее заросли, безжалостно размалывая колесом великолепные цветки. Места вокруг были совсем безлюдные. Коля с удивлением наблюдал, насколько равнодушны к пароходу прибрежные птицы. Несколько раз видели они с борта парохода диких коз, которые каждый раз поначалу стояли неподвижно, словно застыв в изумлении, а потом пускались наутек. Однажды пароход спугнул пришедшего напиться медведя и тот, став на задние лапы, принялся бесцеремонно разглядывать фырчащее дымом чудище.

— Ишь ты, стоит как истукан, глазеет. Разве можно устоять? — восхитился Николай Михайлович, срывая с плеча неизменный штуцер. Прицелился, однако выстрел прошел чуть выше, и мишка, уразумев опасность, скрылся в высокой траве.

Озеро Ханка встретило пароход сильным ветром и такой волной, что пришлось причалить в излучине у устья и ждать, когда озеро успокоится. Само озеро Ханка показалось Коле, выросшему у Байкала, мутным и унылым. Едва вода улеглась, пароход продолжил путь по озеру до поселения Камень-Рыболов, конечного пункта назначения. Первое впечатление Коли об озере оказалось верным, — имея довольно значительные размеры, озеро в действительности оказалось мелким и именно поэтому, а еще от сильных ветров и полностью песчаного дна, вода в нем была илистой и мутной. Пройдя по его свинцово-серым в этот пасмурный день водам, пароход причалил на посту Камень-Рыболов, единственному на озере месту, имеющему пароходный причал. Пост Камень-Рыболов, названный так из-за находящегося неподалеку утеса, состоял из двух десятков казенных домов, выстроившихся вдоль возвышенного берега, пяти-шести крестьянских дворов, стольких же китайских фанз и двух торговых лавок. На посту в основном располагался штаб третьего линейного батальона. Крестьяне же, приезжавшие на озеро Ханка на переселение, хотя и сходили в Камень-Рыболове (кто как есть, а кто и со скарбом, который по весне везли прицепленные к пароходу баржи), но затем отправлялись далее, в одну из окрестных деревень.

Едва сойдя на берег, Николай Михайлович, к вящему удивлению Коли, вдруг бросился наземь и поцеловал мокрый песок. Потом так же быстро встал и отрывисто сказал, сверкая глазами:

— Пять лет я мечтал об этом мгновении. Мечта эта родилась у меня еще даже до Варшавы, с тех пор, как в Николаевской Академии досталось мне задание написать «Военно-статистическое обозрение Приамурского края», за которое я и был избран действительным членом Географического общества. И еще до того, — добрых десять лет мальчишеских мечтаний о путешествиях в дикие неизведанные места, бредни повторить подвиги Ливингстона. И вот — я здесь! Через тысячи верст, бездну хлопот, денежные затруднения, неверие и откровенные насмехательства! Я — здесь, на озере Ханка по заданию Русского географического общества. И если я смог уже это, я смогу и все остальное из задуманного. Вот увидишь!

Позднее, когда Коля вспоминал август 1867 года, проведенный ими на озере Ханка, о нем он мог бы сказать двумя словами, которые подсмотрел у Николая Михайловича в дневнике: «Работы — гибель!»

Достигнув, наконец, своей заветной цели, Николай Михайлович принялся осматривать окрестности озера, спеша до первых заморозков, которые в этих краях могли быть уже и в начале сентября, изучить здешнюю флору и фауну, надо сказать, весьма и весьма разнообразную. Неделю провели они в Турьем Роге, самой крупной из местных деревень, две недели — в деревне Астраханской. В каждой из них Николай Михайлович дотошно расспрашивал местных жителей о том, какие здесь водятся животные и птицы, какие растут растения, хорошо ли родится хлеб и овощи, какова земля для вспашки, много ли дождей… Все это он по вечерам аккуратно записывал в свой путевой дневник. Каждое утро, в любую погоду шел он на охоту и случалось ему, как он сам говорил, мыть ружье два раза на дню. Иногда Коля ходил с ним и теперь уже Николай Михайлович стал давать ему пострелять. Не по заслугам каким — просто птиц на Ханке была такая пропасть и взлетали они в воздух такими густыми тучами, что даже выстрел наугад принес бы добычу. Но Коля понемногу привык к этому чужому для него оружию, к его сильной отдаче и чувствовал себя с ним все увереннее, не просто паля по уткам, а добывая в коллекцию очередной экземпляр. Если раньше пропускную бумагу для гербариев Николай Михайлович сильно берег, то теперь они собирали решительно все, что видели: удивительно, но даже в столь позднее врямя года собрано было не меньше 130 цветущих растений, 40 бабочек, 50 пауков, несколько ужей и жаб.

В деревнях здесь крестьяне жили намного лучше, чем казаки на Уссури, несмотря на то, что первые поселенцы пришли сюда всего лишь семь лет назад. Но уже сейчас распахано был только в Турьем Роге больше двухсот десятин, огороды цвели довольством и уходом, и повсеместно здесь Коля, дивясь, видал бахчи с арбузами и дынями. Местные, впрочем, жаловались, что арбузы и дыни сильно портят бурундуки, прогрызая в спеющих плодах дыры и вытаскивая для своих гнезд семена. Оглядывая сильные, крепкие хозяйства этих крестьян, Николай Михайлович весь светился и не раз пересказывал Коле слова, сказанные кем-то из местных о своем многотрудном пересениии:

— Поначалу-то, особенно дорогой (а шли мы сначала на Амур три года, а потом еще с Амура на Ханку), было немного грустно, а теперь бог с нею, с родиной. Что там? Земли мало, теснота; а здесь, видишь, какой простор, живи, где хочешь, паши, где знаешь, лесу тоже вдоволь, рыбы и всякого зверя множество; чего же ещё надо? А даст Бог, пообживёмся, поправимся, всего будет вдоволь, так мы и здесь Россию сделаем!

— Вот ведь как здешний мужик говорит! — восклицал Николай Михайлович в азарте, — Мужик! Настоящий великорусский мужик! И не только от мужиков я такие речи слыхал, но даже от их благоверных хозяек. Вот такие — соль земли. Такие обживут этот край, сами свое богатство умножат и на других его перенесут! Побольше б их!

А вот Колю больше всего поразили их рассказы о ловле рыбы. Помимо привычных для него тайменя, хариуса, ленков и сига водились в Ханке осетр и калуга. Последняя, по их рассказам, выходила просто невозможная громадина до двух сажен в длину и весом, — слыхано ли? — в пятьдесят пудов. Но Николай Михайлович им верил, говорил, что и на Уссури несколько лет назад поймали калугу весом в 47 пудов. Удивительно было и то, как эта громадина может приплывать из невообразимой амурской своей дали в такую лужу, где во многих местах глубина не превышала длины ее тела. Но местные рыбаки как один говорили, что сюда, на Ханку, осетр и калуга ходят метать икру, которой иногда добывают с калуги 3–4 пуда, причем большую часть ее выбрасывают из-за невозможности сохранить. И это при том, что в Хабаровке или даже на другом берегу озера, в Камень-Рыболове, та же черная икра в жестяных банках, привозимых из Москвы (!) стоила два рубля за фунт!

Месяц пролетел незаметно, и в начале сентября путешественники снова пустились в дорогу. Собранные коллекции, — а их набралось на добрых пять пудов, — Николай Михайлович отправил с пароходом в станицу Буссе, дожидаться их возвращения. Сами же путешественники выехали из Камень-Рыболова по почтовой дороге к реке Суйфун. Почтовое сообщение осуществлялось от станции к станции, на которых казаки держали одну-две тройки лошадей. Содержание их оставляло желать много лучшего, однако продвигались быстро, поскольку сейчас путешественники были налегке, и по сухой степи дорога была не так уж тяжела. Ночевали на станциях, распоженных вдоль тракта на расстонии 60–70 верст. Ночами стало уже холодать, иногда даже до инея. Однако сейчас, торопясь успеть до серьезных холодов в Николаевск, Николай Михайлович охотился мало, и сбор коллекций не сильно замедлял их движение.

Долгую остановку сделали лишь однажды, когда на пути попались развалины каких-то древних укреплений. Дорогу к ним Пржевальскому показали местные казаки и Коля был поражен настоящими развалинами древних городов, земляными валами на месте бывших крепостных стен и поваленными каменными истуканами, на которых искусная рука вырезала надписи на неведомом языке.